Молодец получал похвалы и за то, что сосал молоко, сколько хватало сил, и мочил пеленки, едва их успевали сменить. Все равно, чем бы я ни была занята, как только мальчишка начинал вопить, мама кричала:

— Тийна, разве ты не слышишь? Ребенок плачет!

Целыми днями мы с мамой вдвоем были в услужении у «ребенка», ночью за ним присматривал еще и дядя Эльмар. Мне казалось странным, как это маме одной удавалось со мной управляться, когда я была такая маленькая?

Я сказала маме о предложении Пилле провести конкурс имен, но мама сказала:

— Пусть они эти имена приберегут для своих детей! Мой сын — Калев[10], а не какой-нибудь Орландо или Джонни, как теперь многие взяли моду «утонченно» называть своих сыновей. Калев — настоящее мужское эстонское имя, которое звучит и тогда, когда человек становится взрослым!

Когда ездили в город регистрировать имя Калева, мама и дядя Эльмар зарегистрировались. И теперь дело обстоит так, что только я одна ношу фамилию Киркаль, а у мамы и брата фамилия Кару. Дядя Эльмар, правда, думал, что могла бы и я взять его фамилию, но мама возражала: «Для девочки фамилия не имеет существенного значения, лет через десять она все равно сменит фамилию!» И сама я тоже не хотела, привыкла к своей фамилии — Киркаль.

В тот день, когда регистрировали Калева, я снова после большого перерыва смогла поиграть с Крыыт и Кярт. Как всегда, мы играли в ящике для песка в «дом». И мои двойняшки стали ссориться, мол, кому идти за картошкой для супа. Чтобы помирить их, я решила сама сделать это. Больше всего белых камешков, которые Крыыт и Кярт считали понарошку картофелем, лежало под окном дачи, в канавке, вымытой дождями. Я набрала пригоршню камешков и направилась уже «домой», но тут услыхала в раскрытое окно, как тетя Марет в комнате кому-то похвалила меня: «До чего же эта Тийна все-таки молодец — ну прямо маленькая мама! У меня на сердце полное спокойствие, когда дети под ее присмотром! И вишь, произносить „р“ тоже научила малышек она, хотя образованный логопед мучилась и мучилась, и потом махнула рукой: „Может, избавимся от дефекта в переломном возрасте!“»

Я чувствовала, что краснею от удовольствия. Да, мне всегда хотелось, чтобы меня хвалили! И тут я услышала, как дядя Эйвинд сказал: «Действительно, у девочки врожденная интеллигентность. Грустно делается, как подумаешь, что постепенно наследственность окажет влияние и на нее». — «Думаешь?» — спросила тетя Марет.

Ссутулившись, согнувшись, я прокралась под окном и, словно побитая собака, побежала прочь. Что означало это «наследственность», я догадывалась. Видимо, это означало то же самое, что мама называла «повторением судьбы», когда меня хотели отдать в детдом, и еще то, что, когда меня называли Скопищем несчастий, то под этим понимали как мои, так и мамины несчастья. Но разве мог думать так дядя Эйвинд, он, который написал такой красивый мой портрет? И откуда он мог знать о нашей жизни в Кариле? Но если он и знал, то мог бы догадаться, что уж я-то, когда вырасту, ни за что не оставлю ночью своего ребенка дома одного, не позволю переступить порог своего дома ни одному пьянице и не истрачу ни копейки из своей зарплаты на выпивку для этих злобных алкоголиков… Мне расхотелось играть с малышками в «дом», и я побежала домой. Мама и дядя Эльмар уже вернулись из города, сидели за столом, пили кофе и ели торт. Мама положила мне на тарелочку большой кусок торта с розочкой из крема. Маленький братик запищал, и я, не ожидая приказа, сама пошла взглянуть на него. Конечно, он опять был по уши мокрым. Когда я пеленала его в сухое, впервые почувствовала, что это действительно мой брат, с которым в будущем я стану играть, которому я должна помогать сколько смогу. И что бы там ни говорили, нам вдвоем придется ладить между собой, и мы поладим! А чужие разговоры я больше подслушивать не буду, как бы меня в них не хвалили.

К Сунилам я больше не пошла, но они сами пришли к нам, принесли торт, букет цветов, тряпочную куклу и замечательную соску-пустышку, похожую на большой цветок.

— Не знаю, может, еще рано приходить на смотрины? — спросила тетя Марет, входя. — Мы, благодаря Тийне, так сопереживали рождению вашего сына, что захотели увидеть его в натуральную величину!

Мама накрыла на стол и была приветливой и веселой. Я показала Калева гостям.

— Когда он вырастет, это будет мальчик или девочка? — спросила Крыыт.

— Это уже сейчас маленький мальчик, — ответила я, смеясь. — Его зовут Калев.

— Калев, у-у! — позвала Кярт. — Он совсем меня не слушает!

— Такие младенцы еще не умеют слушать, — объяснила я.

И тут Калев подал голос.

— А он русский или финн? — спросила Кярт.

— Эстонец, конечно.

— Но он же говорит на каком-то другом языке? — удивлялась Кярт.

— Он еще не умеет говорить, — объяснила я. Двойняшки побежали к своей матери, чтобы обрадовать ее:

— Слышишь, мама, этот Тийнин малыш еще и не умеет говорить. И «р» не выговаривает тоже!

Тетя Марет и дядя Эйвинд подошли, чтобы рассмотреть младенца.

— Большой мальчишка! — сказала тетя Марет. — Небось и аппетит у него хороший?

— Ест больше нормы, — пожаловалась мама, но вид у нее был счастливый.

— Да, настоящий Калев! — одобрительно сказал дядя Эйвинд.

Сказал ли он это искренне или все же подозревал «наследственность»? Мне было очень жаль, что я больше не могла воспринимать слова Сунилы за «чистое золото». Но мне хотелось верить им, хотя бы уже потому, что и они тоже знают облака, которые созданы, чтобы ими любоваться…

Теперь здесь, сидя на большом камне, я видела все, словно в фильме: приход семейства Сунила на смотрины, школу в Кариле, свой страх… Позабытое ощущение себя как неудачницы вернулось снова.

А ведь я радостно прочла в Кариле свое стихотворение, пела вместе с другими под руководством Тыниса веселую песню и аплодировала что было сил Пилле и Трууте, которые исполняли цыганский танец, как настоящие цыганки. Даже со своей бывшей одноклассницей — гордячкой Тайми поговорила, она рассказала, что учительница Саар уехала и вместо нее прислали молодого учители, он учитель пения, но живет в городе и половину уроков пропускает, поэтому все их выступления, где были песни, оказались хилыми, как сказала Тайми. Учитель физкультуры был на месте, узнал меня и спросил:

— Ну, как поживает лапта?

Я ответила, что хорошо.

Вармо, кажется, сначала вообще не узнал меня. Только во время игры в народный мяч, когда все члены нашей команды оказались выбиты, и лишь я увертывалась от летящего мяча, скакала, как горный козел, а меня подбадривали крики других: «Тийна! Молодец! Тийна! Ангел, берегись!» — только тогда Вармо уставился на меня, раскрыв рот, и я воспользовалась случаем — попала мячом ему по ногам. Этот мой бросок оказался решающим: Вармо пришлось покинуть площадку, а попасть в Тайми было уже гораздо легче.

Конечно, мой давний ненавистник не мог примириться с поражением. Перед бегом в мешках он подошел ко мне и прошептал:

— Ну берегись, Горемыка! Собью тебя в мешке — не встанешь!

Но вышло так, что, пытаясь сбить меня, Вармо сильно разогнался, потерял равновесие и упал, а мой отрыв стал очень большим.

Четвертый класс карилаской школы выиграл у нас соревнования по броскам мяча в баскетбольную корзину и в барьерном беге. Шашечный матч должен был решить общий результат товарищеской встречи. И вот тут-то Вармо придумал подлый прием: перед тем как мы сели за стол с шашками, он сунул мне в руку записку и сказал:

— Учительница велела сразу прочесть.

Я не поняла, какая учительница и почему, но прочла.

Однако автором записки оказался сам Вармо. Я еле разобрала его каракули: