Все силы государственной власти были приведены в движение: сменяли сыщиков, судебных следователей, силою вещей отклонявшихся от ритуального пути, наиболее непокорных отдавали под суд, терроризовали путем полицейских преследований местную администрацию и всех вообще, кто соприкасался со следствием, сменяли прокуроров, подбирали экспертов из среды маньяков или клейменых мошенников, терроризовали оппозиционную прессу путем удесятеренных репрессий и, в конце концов, подтасовали состав присяжных.

Но и отпор зато принял неожиданные размеры. Завязка этой ритуальной судебной трагикомедии падает на глухое время начала 1911 года, когда политическое оживление, еле намечавшееся, имело еще потенциальный характер, а реакция, успевшая уже исчерпать все свои внутренние ресурсы, начинала искать внешних стимулов для своих дальнейших подвигов. Но развязка всего предприятия, по крайней мере той его части, которая связана с делом Бейлиса, отодвинулась от завязки почти на три года и пришлась в эпоху бурного брожения в городах, массовых политических стачек, волнения в университетах, протестующих выступлений различных корпораций, роста оппозиционной прессы и серьезной роли рабочих газет. Сам по себе вопрос, поставленный воинствующей реакцией в порядок дня, вопрос о потреблении еврейством в эпоху кинематографов и аэропланов христианской крови, вопрос по самой своей чудовищности рассчитанный на психологию самых темных деревенских масс, в городах мог вызвать только чувство возмущения и острого стыда. Даже и очень умеренные элементы испугались уголовной разнузданности реакции, которая окончательно утратила способность ориентироваться во времени. Кроме влиятельного на верхах "Нового Времени", несомненно наиболее подлой газеты на нашей вообще не очень опрятной планете, едва ли десяток мало кем читаемых погромных листков принял ритуальный лозунг. "Киевлянин"^*, руководящий орган националистов, рекрутирующихся преимущественно в юго-западном крае, заблаговременно покинул ненадежную ладью ритуального обвинения. Вся остальная пресса занялась усердно мобилизацией общественного мнения против инициаторов средневекового процесса. А так как банда «ритуалистов», начинающаяся убийцами мальчика, киевскими ворами, и продолжающаяся полицейскими и судебными властями, увенчивается царем всея России, то агитация против кровавого навета, независимо от воли либеральных политиков и редакций, приняла явно революционный анти-монархический характер. Это лучше всего подчеркивала полиция, которая так яростно штрафовала и конфисковала газеты за разоблачения воровской банды Чебыряк^*, как если бы дело шло о непосредственном оскорблении величества. За время процесса и в связи с ним было 66 случаев репрессий против печати: наложено было 34 штрафа на сумму 10.400 рублей, конфисковано 30 изданий, в 4 случаях редакторы подверглись аресту, 2 газеты закрыты до суда. Незачем пояснять, что больше всего пострадала рабочая печать. Агитация прессы дополнялась коллективными воззваниями наиболее популярных общественных деятелей и писателей, резолюциями ученых обществ и корпораций либеральных профессий. Массовые рабочие стачки протеста против организованного судебного подлога явились наиболее решительной и внушительной демонстрацией негодования, в корне убивавшей россказни о «народном» характере антисемитского похода.

Таким образом, от дела Бейлиса, по мере того, как оно проходило разные этапы, протягивались нити во все стороны: в салоны придворной петербургской знати и в революционные рабочие кварталы, в либеральные редакции и в монастыри, в воровские трущобы и в царский дворец.

— Вот что такое либерализм, демократия, революция, — говорила одна сторона, — это — таинственная жидо-масонская организация с могущественным интернациональным правительством во главе; ее задача — подчинить себе весь христианский мир, а на пути к этой цели руководящие евреи подкрепляются кровью христианских младенцев!

— Вот что такое правящая реакция, — отвечала другая сторона: — она вынуждена воскрешать процессы средних веков, чтобы создать подходящую обстановку для своего собственного существования!

В этой атмосфере напряженных политических страстей и полной мобилизации обоих фронтов классовые очертания, разумеется, не исчезали ни на один миг. Но основная группировка сил шла в сущности по более элементарной линии: XVII столетие и XX! И наше русское XVII столетие, перенявши наследство европейского средневековья, оказалось разбито по всей линии. Судебный ритуал, который обычно тем высокопарнее подчеркивается, чем глубже проституирован сам суд, исходит, между прочим, из фикции полной свободы суда от политических интересов и национальных пристрастий. Но в ходе киевского процесса от этого торжественного лицемерия не осталось и следа: явно для всех и каждого весь механизм суда приводился в движение приводными ремнями, надетыми на маховые колеса дворянско-монархической реакции и погромного шовинизма.

Вся Россия прошла пред судом: сапожник из предместья, еврейский капиталист, крестьянин-возчик, полицейский сыщик, уличные дети, либеральные журналисты, воры, православный монах из евреев, каторжник, девицы легкого поведения, священник, жандармский офицер, обанкротившийся содержатель кассы ссуд в роли руководящего патриота, бывший революционер в роли добровольного расследователя, адвокат-свидетель, профессора медицины, католический священник, профессора духовной академии и еврейский раввин, — воры и «солидные» люди, специалисты ученые и изуверы, отбросы погромной реакции и осколки революции прошли пред изумленными взорами двенадцати темных людей, преимущественно крестьян, сознательно подтасованных министерством юстиции в качестве наиболее удобных для средневекового процесса судей.

Фактическая сторона дела, разумеется, известна читателям в наиболее ярких своих эпизодах из отчетов газет. Мы хотим здесь эти разбросанные детали соединить в одну общую картину, которая сама по себе говорит несравненно больше, чем все те политические соображения, какие можно развить по ее поводу.

20 марта 1911 года был в одной из пещер киевского предместья найден труп зверски исколотого мальчика. Прежде еще, чем следствием могло быть что-нибудь установлено по поводу этого преступления, мать мальчика получила откуда-то с дороги анонимное письмо, извещавшее, что сына ее зарезали евреи в ритуальных целях. Городской врач, производивший вскрытие, получил еще до вскрытия по городской почте анонимное письмо, извещавшее его, что Ющинский пал жертвой еврейского фанатизма. Во время похорон мальчика разбрасывались на кладбище прокламации, призывавшие христиан отомстить евреям за смерть Ющинского. Арестованный тут же распространитель оказался известным полиции уголовным субъектом и членом патриотического сообщества "Двуглавый Орел"^*, - совмещение, вполне отвечающее природе вещей.

Черносотенная пресса к этому времени начала, точно по сигналу, вопить о ритуально-еврейском характере киевского преступления. Совет объединенного дворянства — боевая сословная организация, которой принадлежит инициатива всех без исключения мероприятий контрреволюции — издал сборник ритуальных процессов и поднял вопрос о дальнейшем ограничении евреев в правах. Черносотенный депутат, бывший прокурор Замысловский^*, выпустил агитационную брошюру об "умученных от жидов", в ряду которых он поместил и Андрея Ющинского. "Союз Русского Народа", желая придать народный характер всему делу, возбудил пред святейшим синодом вопрос о причтении Андрея Ющинского к лику святых православной церкви. Заманчивое предложение пришлось, к сожалению, замять, так как в деле имелись косвенные указания на то, что Ющинский имел близкое отношение к шайке воров, собиравшихся разграбить один из киевских соборов.