2 ноября – 1938 г
Еще в прошлом году мамочка достала мне справку в «Дом пионеров». Когда она уходила, то отдала ее бабишке. Сегодня, в сентябре, я направился в Дом пионеров. Этот дом был таким интересным, что я готов был ходить туда ежедневно. Сначала я поступил в географический кружок, затем перешел в литературный. Что это за вечера были, когда мы сидели перед большим столом и, обсуждая чей-нибудь рассказ, уносились в своих разговорах в поднебесья. Тут вспоминались имена тысячи писателей начиная от Гомера и кончая Катаевым. Наш руководитель, редактор журнала «Пионер», товарищ Ивантер так интересно объяснял нам ошибки друг друга. Это была действительно школа, у которой многому можно было научиться.
И вот 14 октября я получил плохо по химии! Как раз я должен был итти в Дом пионеров. Ну, бабишка весь день читала мне нотацию, и, конечно, ни о каком литературном кружке не могло быть и речи.
Я решил исправиться и получил хор. В Дом пионеров стал ходить снова и понес туда на просмотр два моих рассказа «Ломоносов» и «Toxoden Platensis». Когда я возвращался домой, бабишка встречала меня насмешливо:
– Литерааатор! – с презрением говорила она. – Писаатель!
Я молчал. Пусть себе говорит что хочет, лишь бы пускала!
Но вот она мне сказала, что я никуда не пойду, если не исправлю химию в четверти на «хорошо». Я сам знал, что это надо, поэтому подучил химию вместе с Ундеем на зубок.
Мария Никифоровна меня как назло не спросила! Следующий раз она меня вызвала!
Вчера бабишка весь день говорила, что я ничего не выучил и обязательно… Я действительно отл. не получил, но получил «хорошо». Сегодня я как раз должен итти в Дом пионеров. Пришел домой, сделал уроки.
Приходит бабушка.
– Ну как химия?
– Хорошо! – отвечаю я.
– Ну я же ведь говорила! – набросилась она на меня.
И пошло, и пошло.
– Но ведь хорошо, не плохо! – пробовал обороняться я.
– Это плохо! Хорошо это плохо!!!!!! – кричала она. – Никуда я тебя не пущу! К чорту! Нечего там прогуливаться и в 12 часов возвращаться домой.
Мне стало так горько. Все свои лучшие рассказы я отдал туда, и теперь они все пропадут. Особенно «Ломоносов», мне мама помогала в свои последние дни! Я помню, я дописывал его, и в это время маму забрали.
– Ну все кончено. Больше писать не буду! – в отчаянии махнул я тогда рукой.
– Ничего! Пиши, у тебя уже хорошо получается! – сказала мне мама.
И теперь все!.. Ничего мне не осталось, один дневник…
Я ушел к себе в комнату, запер дверь и потушил свет. Мне нравилось так сидеть и предаваться счастливым воспоминаниям.
Вдруг бабишка входит и говорит:
– Как я могу тебя пустить? Что ты тут сидишь в темноте?
– Нравится! – буркнул я.
– Нечего бездельничать! Расселся, дверь закрыл!!!
– Ну и тебе что? – возмущаюсь я.
– Ничего.
И она уходит, открыв дверь и зажжа свет.
Я опять потушил лампу.
– Юрка! – кричит она в бешенстве. – Я вовсе не должна поддаваться твоим капризам!
– Какие капризы?
– А вот такие! – и она опять зажигает свет.
– Я потушу! – говорю я.
– Тогда получишь в физиономию!
Что я могу ответить? Ровно ничего!
В одной публикации родственница Ю. В. объясняет, что трения между Юрой и бабушкой происходили от чрезмерной заботы бабушки о здоровье внука. Мотивы комментария понятны и, возможно, заслуживают сочувствия, но надо помнить, что Юрий Трифонов был писателем, писавшим правду и только правду, писателем, в этом стремлении беспощадным прежде всего к себе.
Я помню, как однажды шутливо сказала то же самое: «Писаатель», и как он вдруг побледнел и очень серьезно попросил:
– Никогда не говори так. Никогда!
Да, он уже был писателем даже в детском дневнике, и не нам объяснять за него, что он вкладывал в это понятие, и подчищать его биографию.
Я помню, как пристала к нему, желая узнать его мнение о своей первой книге, и как он долго отнекивался, а потом спросил:
– Ты хочешь с наркозом или без наркоза?
– Без наркоза, – храбро ответила я, уверенная в его любви и, следовательно, снисходительности.
Это было на заре нашего долгого романа году в семьдесят четвертом, и я еще не знала до конца человека, которого любила.
– Ну ладно, давай без наркоза.
Потом пауза.
– Ты хорошо знаешь жизнь.
– Это все? – растерялась я.
– Все.
– Не густо.
– Как есть.
Потом я узнала, что никакой силой нельзя было его заставить сказать о литературе неправду. И, пожалуй, самым большим праздником были для меня его слова: «Продолжай в том же духе».
Речь шла о первых главах моей новой работы.
Многие воспоминатели выдумывают другого человека, и я рада, что сборник воспоминаний о нем тихо скончался вместе с агонизирующим издательством «Советский писатель». Были талантливые и правдивые тексты, но были и совсем другие. Сложность моего положения заключалась в том, что я не могла, не имела права подвергать сомнению «чудные, живые воспоминания» (слова из одного, любимого им, рассказа Хемингуэя). Составляя этот сборник, я поняла старую истину: воспоминания – это не всегда портрет героя, иногда – это портрет автора воспоминаний.
15 ноября – 1938 г
В выходной день, 12-го, мы с Ганькой уговорились поехать на дачу. Еще у Никитских ворот я увидел его из трамвая. Это было удачным совпадением, и дальше мы поехали вместе. Воздух был прекрасный, свежий и чистый. В Бору тихо, народу мало. Река еще не замерзла. Скоро пришел Петух, мы долго валандались во дворе, часа три, болтали, бегали.
– Эй, ребята! – это Вовка Берман. – Идем кататься на лыжах!
– Пошли! – обрадовались мы.
Мы вышли на проселочную дорогу, наполовину засыпанную снегом. Изредка попадались заледенелые лужи, и мы со смехом катались на них.
– Ребя! Вон озеро! – закричал вдруг Вовка, и мы увидали белую полоску, видневшуюся метрах в ста от нас.
Мы припустились и скоро оказались на берегу озера. Лед оказался тонкий и трещал, но мы трое – Ганька, Вовка и я решили добраться до ближних островов.
Петух трусливо остался на берегу.
Лед трещал, но мы шли.
И вот вдруг неожиданно мы очутились все втроем на маленьком острове. Он был так мал, что нам, чтоб не упасть, пришлось уцепиться друг за друга. Мы еле удерживали равновесие. Петух на берегу издавал вопли ужаса. Да мы и сами все похолодели от страха.
Так мы стояли минуты две, судорожно вцепившись в пальто друг друга. Потом Вовка изловчился и перепрыгнул на соседний остров. Тогда дело пошло веселее, и мы перебрались на берег.
– Лыжи! – вдруг воскликнул Ганька.
– А вот и мне! – закричал Вовка, и они начали надевать на ноги доски с проволочными креплениями.
– А мне? – проговорил я, беспомощно оглядываясь кругом.
– Да вот!
– Верно!
Вооружившись лыжами, мы пересекли озеро поперек. Лед подозрительно скрипел и иногда, когда он особенно вдруг сильно начинал трещать, то поневоле содрогаясь, застываешь на месте и, затаив дыхание, ждешь. Но вот и берег. Тут мы поправляем крепление и начинаем новое опасное путешествие вдоль озера… Озеро большое, идем по самой середине. Лед трещит, но мы уже не боимся. Осторожно обходим большую полынью в середине. Петух бежит по берегу и что-то пищит. И вот я вижу Ганька снимает одну лыжу и берет в руку, потом снимает другую и идет по льду ногами. Я тоже снимаю лыжи, и мы втроем бешено носимся по льду, во все стороны несутся нами расчищенные дорожки, и напоследок мы выводим свои инициалы ЮТ СГ и ВБ.
Ганька вдруг гикнул и побежал по озеру. Я последовал его примеру и слышал, как свистит и лопается под моими ногами лед. А когда я поглядел на Ганьку, который мчался мне навстречу, то увидел как выгибается лед, и тут я ощутил по какому тонкому слою мы бегали.
Вдруг – крррач! Мелькнула фигура Вовки, сделавшая огромный прыжок на землю, и зияющая прорубь чернеющая рядом со мной. Не успел я что-нибудь подумать, как услышал такой же треск подо мной, и мои ноги окунулись в воду. Хорошо суша была поблизости, и я выпрыгнул на нее, замочив брюки и ботинки.
И тут упал Ганька. Он проломил лед ногой и упал вперед как ледокол, ломая грудью лед. Он был далеко от берега, но повернулся к нему и бросился к суше разрывая льдины.
Мы окаменели. Наконец, я опомнился и подал ему руку. Он вылез весь мокрый от кальсон до шубы.
Шли домой молча. Ганька молчал, щеки его покрылись красными пятнами. Молча пришли во двор… Ганьку раздели, натерли спиртом и, укрыв одеялом, положили на диван. Мне добрые старики Браудэ[55] дали сухие носки и портвейна.
Поздно вечером мы возвращались в Москву. Лунный свет играл и искрился на снегу. Снег скрипел под ногами. Я шел и думал о том, что вот у Ганьки, у Петуха и Вовки, у них у всех есть мамы, которые о них заботятся, а у меня – нет. Скрип, сккрип, скккрип…
