Отпевание заканчивается, и наши семьи выходят из капеллы. Но я никак не могу встать с церковной скамьи. Орландо берет мою руку, но я отталкиваю его и трясу головой; не хочу участвовать в траурной процессии. Сил нет смотреть на Розмари, когда она будет идти за гробом своей дочери, зная, что никогда уже не сможет убаюкивать ее. И Роберто, который во всем винит себя, потому что убежден, что какой-то его грех подвиг Бога забрать у него его драгоценную малышку. Он просто был не достоин быть ее отцом.

Мама и папа молились. А я не могла. Сейчас я сижу на церковной скамье и жду, пока все уйдут. Не хочу слушать слов соболезнования, да и сама не могу подобрать ни одного. Когда все до последнего уходят, я гляжу на алтарь, окутанный дымом ладана.

Последние несколько дней были настолько мучительными, что я приняла решение никогда не рожать. Я не могу отважиться на это, если есть вероятность, что с моей дочерью произойдет такое. Когда папа узнал о моем решении, то сказал: «Ты не властна над этим, Лючия. Бог посылает нам детей». Но, по-моему, если Бог забрал у нас нашу малышку, то ему не стоит доверять. Мне не дает покоя воспоминание о том, как я держала на руках мою племянницу. Ничего подобного я не чувствовала прежде. Кто-то кладет руку мне на плечо, но я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто это. Я просто не в состоянии.

– Мне жаль, Лючия, – шепчет Данте.

Я беру его руку. Он садится радом и обнимает меня. Я начинаю плакать.

– Какая ужасная потеря, ужасная, – говорит он.

– Боюсь, Розмари и Роберто наложат на себя руки. Они не в силах спокойно смотреть друг на друга. А ведь мы были так счастливы, когда она родилась. Никак в толк не возьму, как такое могло случиться. За что? Почему?

– Может, она родилась затем, чтобы сплотить вас.

– Но зачем Он забрал ее, если с ее рождением в нашем доме поселилось счастье?

– Не знаю, Лючия.

– Никто не знает. Поэтому эта смерть настолько ужасна. Нет ей ни одной вразумительной причины. Данте, можешь ты придумать объяснение? Почему этому суждено было случиться?

– Не могу.

Данте вытаскивает носовой платок и вытирает мне слезы.

– Ты нужна своим братьям и невестке. Тебе нужно быть сильной. Я знаю, ты справишься, – говорит он. – Пойдем. Я провожу тебя до машины.

В церкви нет ни души, но на боковой дорожке еще стоит кучка людей. Они утешают Розмари и Роберто и обнимают моих родителей и братьев. Я держу Данте за руку, пока мы выходим из полумрака церкви на залитую солнцем улицу.

Ветер пронзает меня насквозь. У меня сосет под ложечкой, и от этого я громко всхлипываю, не заботясь о том, кто меня может услышать. Я крепко обнимаю Данте, словно пытаюсь передать ему свою боль. Мне только двадцать шесть лет, и в один миг мой мир, полный изящества и совершенства, возможностей и радости, рухнул. Мария Грейс унесла с собой всю его красоту.

Я поднимаю глаза и вижу родителей, братьев и сестер Данте. Они окружают меня и, не говоря ни слова, обнимают. Я чувствую их поддержку и силу, и мне нисколечко не стыдно, что я заимствую их у них. Иногда, когда приходит беда, по-настоящему понять и поддержать тебя могут только люди, которые знаю тебя с самого детства. Де Мартино очень дружны, и они, кажется, всегда знают, как надо поступать и что говорить.

Данте помогает мне сесть в катафалк. Мы едем на кладбище Квинза, где рядом со всеми покойными Сартори будет похоронена и наша малышка.

– Я поеду за вами следом, – говорит Данте и протягивает руку Роберто. Тот берет ее, притягивает к себе Данте и обнимает его. Какое-то время Роберто рыдает, уткнувшись головой в плечо друга. Данте не сводит с меня глаз. Наконец, папа отстраняет Роберто, и Данте уходит, захлопывая дверцу катафалка.

На погребении Данте стоит рядом со мной. Кажется, что может быть ужаснее, чем отпевание, но эта церемония еще хуже. На улице так холодно, что мы едва можем стоять. Священник заканчивает свою молитву, но Розмари бросается к гробу и не дает опустить его в землю. Мы не знаем, как поступить. Роберто опускается на колени рядом с ней, и довольно долго они стоят так, обняв Марию Грейс. Потом Орландо и Анджело подходят к ним и помогают встать. Я смотрю по сторонам в поисках Эксодуса и вижу его чуть поодаль, рядом с дорогой. Он повернулся к нам спиной, и содрогается всем телом в безмолвном рыдании.

После похорон Марии Грейс мы бродим по дому как призраки. Не включаем музыку, не заводим разговоров. За столом собираемся в молчании. Каждый день до или после работы нас навещает Данте. Иногда он сидит со мной по нескольку часов; иногда забегает только на минутку. Удивительным образом он в точности знает, как нужно поступать и что говорить. Его теплоты и сочувствия хватает всем: и мне, и моим братьям, и Розмари, и родителям.

Прошла неделя со дня похорон Марии Грейс. Кто-то стучит в мою комнату.

– Привет, дорогая, – открывает дверь Данте. – Можно к тебе?

– Конечно.

– Так вот какая у тебя комната, – внимательно разглядывая каждую деталь, говорит Данте. Он смотрит на мою кровать так, словно воображает меня спящей в ней; а может быть, и себя рядом со мною. Потом в явном смущении отворачивается:

– Именно так я ее себе представлял.

– Правда? Мне всегда казалось, что если мужчина хотя бы просто увидит мою кровать, то он сгорит, как святой Лоренцо.

Я похлопываю по кровати, приглашая Данте присесть.

Он садится.

– Пока ничего страшного не происходит.

– Как кровать?

– Мне кажется, что это постель принцессы, которая любит читать и шить, – берет мою руку Данте. – Дорогая, я переживаю за тебя. Тебе нужно развеяться.

Я гляжу в окно и размышляю, что сейчас происходит в мире. Каждый день я собираюсь пойти погулять, но мне не хватает сил, и я остаюсь в своей комнате.

– Человеку нельзя долго грустить. Это его убивает. Пойдем. Я беру тебя под свое крылышко.

Данте смотрит на мои замшевые мокасины, стоящие рядом с туалетным столиком. Это он принес их сюда. Он опускается на колени и помогает мне их одеть. Потом встает и, улыбаясь, поднимает меня с кровати. Выводит меня в коридор и поддерживает под руку, пока мы спускаемся вниз по лестнице. Когда мы входим в прихожую, он помогает мне надеть пальто и заматывает шарф на моей шее. Снова берет меня за руку и открывает дверь. Я плетусь за ним по ступеням крыльца.

– Видишь, не так уж все и плохо, так ведь? – обнимая меня за плечи, говорит он.

Я оборачиваюсь и гляжу на свой дом:

– Там так тихо.

– Знаю. Это так непривычно, – берет меня под руку Данте, и мы направляемся в сторону Грув-стрит. Я останавливаюсь, разворачиваю его к себе и кладу руки на лацканы его пальто.

– Данте, спасибо тебе за поддержку. Не знаю, как мы можем тебе отплатить. Твоя помощь бесценна.

Данте обнимает меня:

– Мы одна семья, Лючия.

– Нет, мы так и не стали семьей.

– Все равно ты навсегда останешься моей девушкой. Ты стала моей с того самого момента, когда я увидел тебя. Ты сидела на церковной скамье вместе со своими братьями. Тебе было всего восемь лет, а мне двенадцать, но все равно, я надеялся, что однажды ты будешь со мной. Лючия, если придется, я буду ждать вечно.

Данте обнимает меня еще крепче. Мы стоим около чугунных ворот городского особняка Макинтайров. В этом самом месте он впервые поцеловал меня. Мне тогда было пятнадцать. Интересно, а он помнит? Он наклоняет голову и нежно целует меня сначала в обе щеки, а потом и в губы. Я так расстроена, что отвечаю ему. Он такой родной, словно моя старая подушка, на которой я сплю с самого детства. Интересно, сколько раз мы целовались за время нашего знакомства. Тысячу? Или больше? Сколько раз я прижималась к его шее и вдыхала запах его кожи?

– Ты, наверное, ненавидишь меня за то, что я расстроила помолвку, – шепчу я.

– Да как я могу ненавидеть девушку, от которой я не мог оторвать глаз в церкви?

– Ладно, я тоже тебя разглядывала. Ты мне казался самым красивым из взрослых мужчин, которых я когда-либо встречала в жизни.