— Убежим! — самодовольно заявил Огурец. — Я когда в деревне отдыхал, меня с трех деревень хлопцы ловили, но только ничего у них не вышло! Где я от них только не прятался: и в лесу, и в погребе, и в картошке… Во ржи тоже… Даже в крапиве лежал — весь в волдырях очутился! Две недели они мучились, пока я отдыхал. Но так и уехал непойманный! Ихнему главному, как уезжали, помахал с машины, чуть он не сбесился.

— А что ты им сделал? — опросил Братец Кролик.

— Да так… Я этого главного затронул: на стенке в виде шимпанзы изобразил!

— Я еще сам один тут кое-какую разведку произведу… — продолжал приказывать Братец Кролик. — Вас освобождаю. Да, чуть не забыл! Каждому нужно заиметь ломик маленький, чтоб в рукав прятать.

— А стамеска не годится? — спросил Огурец.

Но Братец Кролик и слушать не захотел про стамеску:

— Стамеска! Скажет тоже! Это только у столяров стамески бывают, а у воров всегда ломики. Нету — найди! Ты думал, воровать — это схватил и побежал? Так только на базаре воруют. А тут тебе не базар!

Дома Мишаня обшарил все хозяйство, но никакого ломика не нашел.

Имелся один лом, такой большой и тяжелый, что и поднять было трудно, а не то что идти с ним воровать.

Мишаня вспомнил, что недавно видел у Лаптяни ломик вполне воровского вида, но Лаптяня просил резины на рогатку, а Мишаня ему не дал.

Ничего не поделаешь: пришлось Мишане снова доставать галоши. Когда он принялся отстригать от края последние остатки (все равно уж их теперь надевать нельзя), появилась глазастая сестра Верка и мигом все углядела.

— Вот это да! — ахнула она, схватившись за щеки. — Это что же с ними стало?

— Да так… Сели, — не подумав, брякнул Мишаня. — Усохли, наверно.

— А зачем еще отстригаешь? Понятно, как они сели…

И Верка вкрадчиво спросила:

— А что, если сейчас пойти да папе сказать: папа, глянь, как твои галоши усохли, сели, что аж одни подошвы остались?

— Смотри, не вздумай! — взмолился Мишаня. — У меня и так положение никуда не годное, а тут еще галоши добавятся.

— Поглядим, — ответила Верка. — Я сейчас знаешь где была? У Розы пластинки заводили. И об тебе был разговор.

— Ну!..

— Ну, вот она и говорит: хочется ей, чтоб ты нам свою квартиру отдал. Она будет ко мне приходить, играть, чай из самоварчика пить. А то ей здесь где сидеть?

— Значит, и квартиру вам отдавай? — угрюмо спросил Мишаня.

— А как же? А зачем тебе квартира, когда тебя в санаторий могут отправить? Особенно если сказать про галоши.

— Ты про галоши позабудь! — разъярился Мишаня. — Выкинь из головы! Не выводи меня из себя, а то…

— Да я ничего, — пошла на попятный Верка. — Это я просто сказала. Ты ведь и так отдашь, правда? И Роза говорит: не может, говорит, быть, чтоб Мишаня девочкам не уступил. Я, говорит, об этом даже и слушать не хочу, чтоб Мишаня стал жаться из-за какого-то там крыльца, не такой он человек! А я говорю: Мишаня, он не такой, не беспокойся.

— Валяй, — буркнул Мишаня, хоть до смерти жалко было ему уходить из своего жилья.

Приятно, конечно, когда тебя считают не жадным, однако, будь хорошее время, не видать бы Верке с ее Розой ни крыльца, ни самовара! А сейчас попробуй не дай: разозлится и скажет отцу про галоши.

— Ты когда будешь выселяться? — спешила Верка. — Сегодня, да? Чего откладывать? Я могу и помочь! Да тебе и брать-то нечего. Какое у тебя имущество?

И в самом деле, из всего имущества у Мишани остались только ящик с разбойничьей одеждой и крысоловка.

Он взял ящик под мышку, в другую руку — крысоловку и пошел искать, где приютиться.

Прекрасную зеленую пещеру в смородине тоже нельзя было занимать, потому что вблизи жили мельнички…

Большая птичка, прилетевшая с червяком в клюве, обеспокоенно зачокала, когда Мишаня полез туда, чтобы спрятать свои пожитки.

Маленькие почти уже выросли и едва помещались в гнезде: торчали головами во все стороны, напирали друг на друга и беспрестанно попискивали, не понимая по глупости, что их могут слышать кошки. Самые отчаянные уже старались вылезть из общей кучи и усесться отдельно, только негде было. Видно, жара их донимала, потому что перышки у них уже точь-в-точь как у больших, но крылышки и хвостики короткие.

Мишаня подумал, что на месте мельничков он состроил бы гнездо громадное, чтоб птенцам, как подрастут, было где повернуться, и не на маленьком кусте, а на самом высоком дереве, чтоб никакая кошка не добралась…

Для своего поселения он избрал куст рядом. Хоть и неуютно там было, зато к мельничкам близко, и не придется всякий раз бежать, заслышав беспокойное «чи! чи! чи!».

Он лег на землю и стал думать.

Если рассудить, то в смородине жить, пожалуй, лучше, чем даже под крыльцом: светло, прохладно, приятно пахнет всякими листиками и цветочками, воробьи чирикают, кузнечики стрекочут, в любое время можно протянуть руку и смородинку сорвать, а можно прямо ртом есть, без рук.

На время дождя куда-нибудь уходить, как высохнет — опять живи.

А под крыльцом — что хорошего: темно, все ходят, топают, жара и духота…

Конечно, он оттуда не ушел бы, но раз так дела обстоят, то и в смородине неплохо.

Со временем, когда отец перестанет злиться, можно будет шалаш состроить, нарвать на лугу травы, высохнет она, сделается сеном… В душистом шалаше жить или под крыльцом — какое может быть сравнение!

А самовар — зачем он нужен: ставь его! Тут, в случае чего, можно маленький костерик развести.

Главное, мельнички теперь рядом: у мельничков в смородине гнездо, и у Мишани тоже! И душа за них не болит, а то раньше, когда мельнички были величиной с горошину, жалко, что таких крошечных кошка съест, а теперь еще жальче: выросли, оперились, сколько им родители мушек и червячков перетаскали, и таких больших кошка съест!.. Прав был Глеб, когда не дал Мишане настрелять воробьев для обеда: съели бы, и все. А сейчас вон как они с дерева на дерево пересыпаются, радуются… А вот и сам Глеб идет по дорожке, легкий на помине.

— Мишаня! Ты где?

Он залез в куст, сел, огляделся и похвалил:

— У тебя тут хорошо.

— А то нет! — ожил Мишаня. — Я больше через это сюда и переехал. Подумал, подумал: что там сидеть в духоте, взял да и переехал. А там Верке с Розкой отдал, пускай пока пользуются, не жалко… Буду жить спокойно, как дикарь. Чуешь, какой свежий воздух так и дует со всех сторон? По крайней мере, никто не топает по самой голове. Теперь я буду топать! Почешутся они у меня, когда на них прямо в волоса сор посыплется.

Глеб слушал невнимательно, возился, смотрёл по сторонам, наконец, покраснев, вынул из кармана какую-то бумажку и сунул в руку Мишане:

— На. Прочти…

Мишаня развернул ее и прочитал:

— Гляди-ка… — удивился Мишаня. — Поговорить хочет! Вот так штука! Интересно: об чем? По почте прислала?

— Нет. Колюнька принес. Запыхался, спешит: на экскурсию, говорит, опаздываю! Ничего не успел я расспросить.

— Чего же ей нужно, интересно?

— Наверно, влюбилась! — уверенно сказал Глеб. — Недаром мы и куст сажали и лягушек… Сначала она погорячилась, не поняла, зачем лягушки. Тараканыч этот вмешивался! А потом догадалась. Раз она умная девочка считается, должна понимать, какая от лягушек польза. Как думаешь, идти?

— А мне какое дело?

Опять Глеб долго мялся, желая что-то сказать, но не осмеливаясь, потом все-таки сказал:

— Ты, Мишань, может, обиделся… Конечно, всякому завидно. Так вот: хочешь — ты иди. Мне для друга не жалко. Мне ведь все равно: уеду к себе в тайгу и…

— Ху-у! — усмехнулся Мишаня. — Буду я завидовать на всяких Николашек.

И загадочно добавил:

— Мне самому скоро будут присылать получше. Рановато пока об этом говорить, но уже кой-чего наклевывается: квартиру они у меня выпросили, самовар… А дальше — неизвестно что и будет. Так что за меня ты не беспокойся. А Николашка твоя — настоящая мартышка, только очков не хватает.