— Говори, — снова сказала Мария, поскольку Иисус хранил молчание.

— Что ты хочешь услышать, Мария? — спросил Иисус, коснувшись ее черных кос. — Благословенно молчание, ибо оно говорит все.

— Молчание не удовлетворит женщину, — сказала Мария. — Ей, горемычной, хочется еще и доброго слова…

— Доброе слово тоже не удовлетворит женщину, даже и не думай! — живо отозвалась Марфа, подливавшая масло в светильник, чтобы его хватило на весь вечер, когда придут для серьезного разговора старцы. — Доброе слово тоже не удовлетворит горемычную женщину: ей нужен мужчина, чтобы дом чувствовал тяжесть его шагов. Ей нужен младенец, который будет сосать молоко, облегчая ее тяжелую грудь… Женщине нужно много, Иисусе из Галилеи, много, но откуда вам, мужчинам, знать это!

Марфа попробовала засмеяться, но не смогла: ей было тридцать лет, а она все еще не вышла замуж.

Наступило молчание. Было слышно, как огонь пожирает масличные пни и лижет кипящий глиняный горшок. Все трое смотрели на пламя. Наконец Мария сказала:

— Чего только не передумает женщина, сидя у ткацкого станка! Если бы ты знал это, то пожалел бы Женщину, Иисусе Назаретянин!

— Я знаю это, — с улыбкой ответил Иисус. — Когда-то, в другой жизни, я был женщиной и сидел у ткацкого станка.

— И о чем же ты думал?

— О Боге, и больше ни о чем, Мария. О Боге. А ты?

Мария не ответила, но грудь ее вздымалась. Слушая их разговор, Марфа что-то бормотала, вздыхала, но сдерживалась и молчала. Наконец она не выдержала.

— И Мария, и я, — сказала Марфа, и голос ее прозвучал жестко, — и Мария, и я, и все незамужние женщины во всем мире думают о Боге, но только запомни: они видят его мужчиной у себя на коленях.

Иисус опустил голову и молчал. Марфа сняла горшок. Ужин был готов, и она пошла в кладовую за глиняными мисками.

— Открою тебе, что как-то пришло мне в голову, когда я ткала, — сказала Мария тихо, чтобы не услышала в кладовой сестра. — В тот день я тоже думала о Боге и сказала: «Боже, если ты когда-нибудь соблаговолишь войти в наш бедный дом, ты будешь в нем хозяином, а мы — гостьями». И вот теперь…

Что-то стиснуло ее горло, она умолкла.

— И вот теперь? — переспросил внимательно слушавший Иисус. Появилась Марфа с мисками в руках.

— Ничего… — прошептала Мария и встала.

— Садитесь, поедим, — сказала Марфа, — пока не пришли старцы, а то еще застанут нас за едой.

Все трое стали на колени, Иисус взял хлеб, поднял его высоко вверх и произнес молитву с такой теплотой и страстью, что сестры изумленно повернулись и, взглянув на него, пришли в ужас: лицо Иисуса сияло, а в воздухе у него за головой стояло огненное мерцание. Мария простерла руку и воскликнула:

— Господи, ты здесь хозяин, а мы гостьи. Приказывай!

Иисус опустил голову, чтобы сестры не видели его смятения: это был первый возглас, первая душа, узнавшая его.

Они поднялись из-за стола в тот самый миг, когда в дверях появилась чья-то тень и на пороге показался старец огромного роста, с ниспадающей волнами бородой, широкой кости, с руками, на которых вздымались узлами мышцы, с грудью, словно густой лес, покрытой шерстью, как у барана, ведущего за собой стадо. В руках у него был широкий посох выше его собственного роста — посох служил ему не для опоры, но чтобы бить людей, наводя порядок.

— Добро пожаловать в наш убогий дом, почтенный Мельхиседек, — с поклоном приветствовали его девушки.

Он прошел внутрь, и на пороге показался другой почтенного возраста старец — худощавый, с вытянутой лошадиной головой и беззубым ртом. Его маленькие глазки метали огонь, долго выдержать их взгляд было невозможно. Говорят, змея хранит яд в глазах, у этого же старика в глазах был огонь, а за огнем — изворотливый, зловредный ум.

Девушки с поклоном приветствовали его, после чего он также прошел внутрь. За ним показался третий старец — слепой, приземистый, с тучными телесами. Он ощупывал дорогу посохом, который заменял ему глаза и безошибочно направлял его стопы. Это был добродушный весельчак. Когда приходилось вершить суд над односельчанами, сердце не позволяло ему причинить боль кому бы то ни было. «Я не Бог, — говорил он. — Судящий сам будет судим, и потому помиритесь, друзья мои, чтобы мне не пришлось страдать из-за вас на том свете!» Случалось, он платил из собственного кошеля, случалось, сам отправлялся в тюрьму, чтобы спасти виновного. Одни считали его сумасшедшим, другие — святым, а почтенный Мельхиседек видеть его не мог, но что поделаешь — это был самый состоятельный хозяин во всем селении и потомок жреческого рода Аарона.

— Марфа, — сказал Мельхиседек, посох которого касался потолочных балок, — Марфа, кто этот чужак, пришедший в наше селение?

Иисус поднялся из угла, где он неприметно сидел у пылающего очага.

— Так это ты? — спросил старец, смерив его взглядом с головы до ног.

— Я, — ответил Иисус. — Я из Назарета.

— Стало быть, галилеянин? — язвительно прошамкал второй старец. — Писания гласят, что из Назарета не бывает ничего путного.

— Будь с ним поласковей, почтенный Самуил, — сразу же вмешался слепой. — Правда, галилеяне глуповаты, пустозвоны и не умеют себя вести как следует, но они добрые люди. И наш сегодняшний гость тоже добрый человек. Я понял это по его голосу.

Он повернулся к Иисусу и сказал:

— Добро пожаловать, сынок.

— Ты коробейник? — спросил почтенный Мельхиседек. — Что ты продаешь?

Пока старцы говорили, в открытую дверь вошли сельские богачи, добрые хозяева. Узнав, что в селение пришел гость, они принарядились и отправились приветствовать его, узнать, откуда он, послушать, что говорит, и за разговором скоротать время. Итак, они вошли и опустились на колени позади трех старцев.

— Ничего не продаю, — ответил Иисус. — В моих краях я был плотником, но затем оставил работу, ушел из материнского дома и живу, повинуясь Богу.

— Ты хорошо сделал, сынок, избавившись от людей. Только имей в виду, злополучный, — ты связался с недобрым дьяволом — с Богом. От него-то как избавишься? — сказал слепой и засмеялся.

Услыхав эти слова, почтенный Мельхиседек вскипел от злости, но промолчал.

— Ты что ж это — монах? — издевательски прошипел второй старец. — Стало быть, ты тоже левит, зилот, лжепророк?

— Нет. Нет, старче, — печально ответил Иисус. — Нет. Нет.

— Так кто же ты тогда?

Тут вошли женщины, принарядившиеся, чтобы и на гостя посмотреть, и себя показать. Каков он? Старый? Молодой? Красивый? Что продает? А может, чего доброго, это жених объявился у засидевшихся в девах Марфы и Марии? Пора уже, чтобы их приласкал мужчина, а то с ума свихнутся, бедняжки. Пойдем, поглядим. Они принарядились, пришли и стали в ряд за мужчинами.

— Так кто же ты? — снова спросил язвительный старец. Иисус вытянул ладони к огню. Неожиданно его охватил озноб. Одежда на нем все еще была влажной и испускала пар. Некоторое время он молчал. «Благословенно да будет мгновение сие, — подумал он. — Заговорю, открою этим мужчинам и женщинам, пропадающим среди тщетной суеты, слово, доверенное мне Богом, и разбужу спящего в них Бога. Что я продаю? «Царство Небесное, — отвечу я им, — спасение души и жизнь вечную». Так пусть же отдадут все, что имеют и чего не имеют, чтобы обрести эту Великую Жемчужину».

Бросив быстрый взгляд, он разглядел в свете светильника и в отблесках огня окружавшие его лица — хищные, лукавые, огрубевшие от ничтожных, пожирающих человека тревог, покрывшиеся морщинами от страха. Ему стало жаль эти лица. Он попытался встать и заговорить, но невероятно устал в тот вечер после многих ночей, которые провел вне человеческого жилья, не давая голове отдохнуть на подушке. Его клонило в сон. Он прислонился к закопченной стене и закрыл глаза.

— Он выбился из сил, — отважилась тогда сказать Мария, умоляюще посмотрев на старцев. — Он выбился из сил, старейшины, не мучайте его…

— Верно! — прорычал Мельхиседек и оперся о посох, собираясь встать и уйти. — Верно говоришь, Мария. Мы разговариваем с ним так, словно собрались судить его, забывая при этом, — это ты забываешь, почтенный Самуил, — обратился он к второму старцу, — что ангелы часто спускаются на землю в образе нищих — в жалком рубище, босые, без посоха, без мешка, как этот вот. Поэтому не следует забываться и обращаться с гостем надо так, как если бы он был ангелом. Этого требует благоразумие.