Иуда расхохотался, но Иисус строго взглянул на него, заставив дерзкие уста умолкнуть.

— Я знал, что посылаю вас, словно агнцев к волкам, — сказал Иисус. — Я знал, что вас подвергнут оскорблениям, забросают камнями, назовут безнравственными за то, что вы ополчились на безнравственность, возведут на вас лживые обвинения, будто вы желаете разрушить веру, семью и отечество, потому что вера наша более чиста, дом наш более просторен, а отечество наше — вся вселенная! Затяните потуже пояса, товарищи, попрощайтесь с хлебом, весельем да беспечностью — мы отправляемся на войну!

Нафанаил встревоженно глянул на Филиппа, но тот кивнул ему, словно говоря: «Не бойся, он говорит так, чтобы испытать нас…»

Раввин снова улегся на свою постель, потому что очень устал, но разум его напряженно работал, он все видел и слышал. Раввин уже принял решение и был спокоен. Некий глас звучал внутри него. Глас, исходивший от него же самого или же от Бога? А может быть от обоих? Глас этот приказывал: «Следуй за ним повсюду, Симеон!»

Петр уж было снова открыл рот, собираясь сказать еще что-то, но Иисус простер руку и велел:

— Довольно!

Он поднялся с места. Пред его мысленным взором возник Иерусалим. Яростный, весь в крови, доведенный, до края отчаяния, откуда и начинается надежда. Капернаум исчез, а вместе с ним исчезли, добрые рыбаки и землепашцы. Геннисаретское озеро утонуло внутри него. Дом почтенного Зеведея стал тесен, его четыре стены сжались, подступили к Иисусу, стали давить на него. Он подошел к двери и распахнул ее настежь.

К чему сидеть здесь, есть, пить и греться у очага, который каждый вечер растапливают женщины, подающие ему на стол и обед и ужин? К чему заниматься рыбной ловлей? Разве так можно спасти мир? Не позор ли это? Он вышел во двор. От распустившихся деревьев веял теплый ветерок, звезды легли ожерельем на плечи и на шею ночи, а под ногами у него вздрагивала земля, словно несметное множество ртов припалок груди ее.

Иисус обратил лицо к югу, в сторону святого Иерусалима, словно прислушиваясь, словно пытаясь разглядеть во мраке его суровое, сплошь покрытое окровавленными камнями лицо. И когда, охваченный Страстным желанием и отчаянием, он мысленно устремился через горы и Долины к святому городу, вдруг что-то дрогнуло, и во дворе, под покрытым разбухшими почками деревом показалась огромная тень. И тут же в темном, еще более темном, чем сама ночь, воздухе — потому он и смог разглядеть ее — появилась его исполинская спутница, и в спокойствии ночном он отчетливо услышал ее глубокое дыхание. Он не испугался: за столько времени он уже привык к ее дыханию. Он ждал.

И вот из-под миндального дерева раздался спокойный голос, звучавший медленно и повелительно:

— Идем!

На пороге появился Иоанн, встревоженный, словно и он тоже услыхал голос во тьме.

— С кем ты разговариваешь, Учитель? — тихо спросил Иоанн.

Но Иисус уже вошел в дом, протянул руку, взял из угла пастуший посох и сказал:

— Идемте, товарищи!

Он направился к двери, даже не глянув, следует ли за ним хоть кто-нибудь.

Почтенный раввин вскочил с постели, затянул потуже пояс, взял посох священника.

— Я иду с тобой, дитя мое, — сказал он, и первым направился к двери.

Почтенная Саломея, сидевшая за пряжей, встала, положила пряжу на сундук и сказала:

— Я тоже ухожу. Вот ключи, Зеведей. Будь здоров!

Она сняла ключи с пояса и вручила их мужу а затем плотно закуталась в платок, обвела взглядом дом и кивнула ему на прощание. На сердце у нее внезапно стало так, будто ей было всего двадцать лет. Счастливая Магдалина молча поднялась с места. Ученики встали и бодро переглянулись.

— Куда это вы? — спросил Фома, вешая трубу на пояс.

— Так поздно? К чему такая спешка? Не лучше ли завтра с утра? — сказал Нафанаил, исподлобья глянув на Филиппа.

Но Иисус уже прошел быстрым шагом через двор и направился на юг.

Содрогались основы мира, ибо содрогалось сердце человеческое. Оно изнывало под тяжестью камней, имя которым было Иерусалим, под тяжестью пророчеств, светопреставлении, проклятий, фарисеев и саддукеев, сытых богачей и голодных бедняков, Бога Иеговы, с бороды и усов которого во веки веков струилась в бездну кровь человеческая. С какой стороны к нему ни подступишься, он все ворчит. Скажешь ему доброе слово — он заносит руку, стиснутую в кулак, и кричит: «Хочу мяса!» Приносишь ему в жертву агнца или первородного сына своего — он кричит: «Не хочу мяса! Не разрывайте предо иною одежды — разорвите сердца ваши, обратите плоть вашу в дух, а дух — в молитву и пустите ее по ветру!»

Сердце изнывало под тяжестью шестисот тринадцати писанных заповедей еврейского Закона и тысяч неписаных и не могло сдвинуться с места: оно изнывало под тяжестью «Бытия», «Левитов», «Чисел», «Судей», «Царств» и не могло сдвинуться с места.

И вдруг совсем нежданно подул легкий ветерок — не с неба, а с земли — и глубины сердца человеческого задрожали, словно листва. И тут же дали трещину, содрогнулись и стали рушиться, поначалу в сердце, затем в мыслях и, наконец, на земле камни, имя которым Иерусалим, пророчества и проклятия, фарисеи и саддукеи, «Судьи» и «Царства». И надменный Иегова снова опоясался кожаным передником Первотворца, снова взял угольник и метр, спустился на землю и принялся крушить прошлое и вместе с людьми созидать грядущее, начав перво-наперво с Храма Еврейского в Иерусалиме.

Каждый день Иисус приходил на залитые кровью каменные плиты, созерцал этот перегруженный Храм и чувствовал, как сердце его стучит молотом, сокрушая Храм. Он все еще блистал, возвышаясь под солнцем, словно украшенный венками бык с вызолоченными рогами. До самого верха стены его были облицованы белым мрамором с лазурными разводами, отчего казалось, будто Храм плывет среди бурного моря, а у подножия его поднимались одна над другой три террасы: нижняя, самая широкая, — для идолопоклонников, средняя — для народа Израилева, а верхняя — для двадцати тысяч левитов, которые мыли, чистили, убирали, зажигали и гасили огни в Храме… Денно и нощно горели семи видов благовония, и дым от них стоял столь густой, что козы чихали на семь миль вокруг.

Скромный прадедовский Ковчег, пронесенный кочевыми предками через пустыню, а теперь пребывающий внутри Храма, причалил здесь к вершине Сиона, пустил корни, разросся, облачился в кипарисовое дерево, золото и мрамор и стал Храмом. Дикий бог пустыни поначалу не соизволял войти в дом и обосноваться там, но благоухание кипарисового дерева, воскурении и дыма, идущего от сжигаемых жертв, настолько понравилось ему, что в один прекрасный день он решился и вошел.

Вот уже два месяца со дня своего прихода из Капернаума Иисус ежедневно стоял перед Храмом, созерцая его. Каждый день он смотрел на него так, словно видел в первый раз, словно каждый раз поутру ожидал увидеть его повергнутым, чтобы ступить на него стопами своими и пройти чрез него. Он больше не желал и не боялся Храма. Он уже низвергнул Храм в сердце своем. Однажды, когда почтенный раввин спросил его, почему он не войдет в Храм совершить поклонение, Иисус вскинул голову и ответил:

— Годами кружил я вокруг Храма, а теперь Храм кружится вокруг меня.

— Великое слово изрек ты, Иисусе, — ответил раввин, втягивая старческую голову в плечи. — Не страшно тебе?

— Когда уста мои произносят «я», говорит не это тело, которое есть прах, — сказал Иисус. — Говорит не Сын Марии, который тоже есть прах, обладающий всего лишь малой искрой огня. Когда уста мои произносят «я», почтенный раввин, это значит «Бог».

— Это богохульство еще страшнее! — воскликнул раввин, закрывая лицо руками.

— Не забывай, что я — Святой Богохульник, — ответил Иисус и засмеялся.

Однажды, когда он увидел, как ученики разглядывают горделивое строение, разинув от восхищения рты, гнев охватил его.

— Восхищаетесь Храмом? — едко спросил он. — Сколько лет ушло на его сооружение? Двадцать лет, а трудилось при этом десять тысяч человек. Я же ниспровергну его в три дня: посмотрите на него хорошенько в последний раз и проститесь с ним, ибо камня на камне здесь не останется!