Юноша поднялся и краем одежды вытер кровь. Обернувшись, он увидел сурово взиравшую на него мать и рассердился. Он хорошо знал этот ничего не прощавший ему взгляд, знал эти сжатые, полные горечи губы. Он больше не мог терпеть этого. У него уже не было сил оставаться в одном доме со старым паралитиком, безутешной матерью и жалкими повседневными указаниями:

«Ешь! Работай! Женись! Ешь! Работай! Женись!»

Мать разжала сомкнутые уста.

— Иисусе, — произнесла она с упреком, — с кем ты снова спорил сегодня на рассвете?

Сын закусил губы, чтобы тяжкое слово не сорвалось с них, распахнул дверь, и внутрь дома вошло солнце, а вместе с ним — пыльный, горячий воздух пустыни. Он утер со лба пот и кровь, снова подставил плечо под крест и молча поднял его.

Мать пригладила ладонями рассыпавшиеся по плечам волосы, убрала их под платок и шагнула к сыну. Но, разглядев его на свету, она вздрогнула от неожиданности: лицо юноши менялось непрерывно, словно текучая вода! Каждый день она видела его как бы впервые, каждый день в его глазах, на челе, на устах она встречала какой-то неведомый свет, встречала улыбку, то сатанинскую, то исполненную печали, встречала ненасытимое озарение, скользившее по челу, по подбородку, по шее и поглощавшее его целиком. А сегодня в его очах полыхали два огромных черных огня.

Она чуть было не закричала в испуге: «Кто ты?» — но сдержалась.

— Дитя мое, — сказала Мария, и губы ее дрогнули. Она умолкла и ожидала, желая убедиться, действительно ли этот человек — ее сын. Обернется ли он, чтобы взглянуть на нее, заговорить с ней?

Он не обернулся. Рывком взвалил крест на спину и решительно шагнул через порог.

Прислонившись к дверному косяку, мать смотрела, как он поднимается вверх, легко ступая по камням мостовой. Боже! Откуда вдруг столько силы?! Словно не крест был у него на плечах, а два крыла, возносившие его ввысь.

— Господи Боже, — прошептала в смятении мать. — Кто это? Чей он сын? Он не похож на своего отца, ни на кого не похож. Каждый день он меняется. Он не один, он — это целое множество… Я схожу с ума…

Она вспомнила, как однажды вечером держала его у груди, сидя в маленьком дворике рядом с колодцем. Было лето. Вверху свисали с лоз гроздья винограда. Нововрожденный младенец сосал грудь…

И пока он сосал грудь, Марию одолел сон. Это длилось всего какое-то мгновение, но она успела увидеть сновидение, дивное своей необъятностью.

Ангел на небе держал звезду, свисавшую у него с руки, словно фонарь, и двигался вперед, освещая лежавшую внизу землю. И была во мраке дорога, залитая светом и сверкавшая, словно молния, множеством искр, которые перекатывались и гасли у нее под ногами… Очарованная, смотрела она на все это, спрашивая себя, куда ведет эта дорога и почему она оканчивается у ее стоп. А затем подняла глаза вверх и что же увидела там? Звезда остановилась прямо у нее над головой. Тогда вдали, на сверкающей звездами дороге, показались три всадника. Три золотых венца сверкали у них на кудрях. Всадники на мгновение остановились, посмотрели на небо и, увидев, что звезда перестала двигаться, сразу же все вместе пришпорили коней и поскакали вперед. Теперь Мария четко различала их лица. Средний из всадников был безусый белокурый юноша, прекрасный, словно белая роза. Справа от него скакал желтокожий мужчина с черной-пречерной остроконечной бородой и раскосыми глазами, а слева — арап с белоснежными курчавыми волосами, золотыми серьгами в ушах и сверкающими белыми зубами. И едва мать успела разглядеть их и прикрыть сыну глаза от слепящего сияния, как три всадника подъехали, спешились и опустились перед ней на колени, а ребенок оставил грудь и поднялся на ножки, став на колене у матери.

Первым приблизился белый царевич. Он снял с кудрей венец и смиренно положил его к ножкам младенца. Затем преклонил колени черный, который достал из-за пазухи пригоршню рубинов и изумрудов и, исполненный нежности, стал рассыпать их над детской головкой. Последним протянул руку желтый, положив к ножкам младенца на забаву ему пучок длинных павлиньих перьев… Младенец разглядывал всех троих, улыбался им, но так и не протянул ручонки к дарам…

Вдруг три царя исчезли, и появился пастушок в одежде из овечьих шкур. В руках у него была глиняная миска с теплым молоком. Младенец же, едва увидел пастушка, стал танцевать на материнском колене, опустил личико в миску и жадно, с наслаждением принялся пить молоко…

Прислонившись к дверному косяку, мать вновь мысленно пережила то необъятное сновидение и вздрогнула. Какие надежды подавал ее единственный сын, чего только не пророчили ей гадалки, как смотрел на него сам почтенный раввин, когда, раскрыв над головкой младенца Писания, читал Пророчества, как разглядывал его грудь, глаза, стопы его ножек, отыскивая знаки! Но — увы! — с течением времени ее надежды рушились, сын вступил на дурной путь и все дальше удалялся от пути человеческого.

Она поплотнее закуталась в платок, закрыла дверь на засов и тоже стала подниматься вверх, чтобы посмотреть, как будет происходить распятие, и тем самым скоротать время.

Мать все шла и шла, желая поскорее войти в толпу и затеряться в ней. Впереди раздавались пронзительные крики женщин, позади — тяжелое, злобное дыхание немытых, взлохмаченных, босых мужчин со спрятанными на груди ножами, еще дальше шли старики, а уже за ними — хромые, слепые, калеки. Земля трескалась под ногами идущих людей, пыль вздымалась столбом, в воздухе стояло зловоние, а сверху уже начинало припекать солнце.

Какая-то старуха обернулась, увидела Марию и выругалась. Две соседки отвернулись и сплюнули, словно защищая себя от сглаза, а недавно вышедшая замуж женщина подобрала в ужасе одежды, чтобы мать распинателя, проходя мимо, ненароком не коснулась их.

Мария вздохнула и плотнее закуталась в лиловый плащ, из-под которого теперь были видны только ее горестно сжатые уста и исполненные страдания миндалевидные глаза. Она шла в полном одиночестве, спотыкаясь о камни, спешила затеряться, исчезнуть в толпе. Вокруг слышался ропот, но сердце ее словно окаменело, но она продолжала идти. «Сыночек мой, родимый мой, до чего дошел!» — думала она и, чтобы не разрыдаться, закусила конец платка.

Она догнала толпу, прошла мимо мужчин туда, где были женщины, затерялась среди них и прикрыла уста ладонью: теперь уже были видны только глаза, и никакая соседка не смогла бы узнать ее. Мария успокоилась.

Вдруг сзади раздался крик, мужчины ринулись вперед, прокладывая себе дорогу среди женщин, подступили к крепости, где томился в заточении Зилот, и торопливо принялись ломать ворота, чтобы освободить его. Мария оказалась оттесненной в сторону, укрылась под сводчатой дверью и наблюдала оттуда за происходящим. Длинные засаленные бороды, длинные засаленные волосы, покрытые пеной губы. Почтенный раввин, взобравшийся на плечи верзиле дикого вида, размахивал воздетыми к небу руками и кричал. Что он кричал? Мария напрягла слух.

— Верьте, дети мои, в народ израильский! — услышала она. — Ну-ка, все вместе вперед! Не бойтесь! Рим — лишь дым, Бог дунет и рассеет его! Вспомните Маккавеев, вспомните, как они изгнали и посрамили миродержавных эллинов, — и мы так же изгоним и посрамим римлян. Един Господь Всемогущий, и Он есть наш Бог.

Боговдохновенный, раввин подпрыгивал, танцуя на широких плечах верзилы. Бежать самому у него уже не было сил, он был стар, посты, покаяния и великие надежды, истощили его тело, и потому исполинского роста горец схватил старика и бежал впереди толпы, размахивая им, словно знаменем.

— Эй, Варавва! — кричали люди. — Смотри не урони его!

Но верзила беспечно поднимал, да еще и подбрасывал сидящего у него на плечах старца и двигался вперед.

Люди взывали к Богу, воздух над их головами накалился, взметнулись искры, мешая небо и землю. Разум у людей помутился. Этот мир, сотворенный из камней, растений и плоти, распался, стал прозрачным, а за ним явился другой мир, сотворенный из огней и ангелов.