— Сыне Давидов! — крикнул Иуда. — Постой! Ты что, оставляешь меня?

Иисус обернулся.

— Остановись, не подходи, брат мой Иуда! — умоляющим голосом обратился он к рыжебородому. — Я должен остаться один.

— Я хочу знать! — сказал рыжебородый, приближаясь к нему.

— Не торопись! Ты узнаешь, когда придет время. Единственное, что я могу сказать, дабы порадовать тебя, брат Иуда: все идет хорошо!

— «Все идет хорошо» для меня недостаточно. Волка весточкой, не накормишь. Если ты того не знаешь, так я знаю.

— Если ты любишь меня, потерпи немного. Взгляни на деревья: разве они спешат, чтобы их плоды созрели до срока?

— Я — не дерево, а человек, — возразил рыжебородый, подходя еще ближе. — Я человек и потому спешу. У меня свои законы.

— Закон Божий один и для деревьев, и для людей, Иуда.

— И каков же этот Закон? — язвительно спросил рыжебородый, с силой сжимая зубы.

— Время.

Иуда остановился, стиснул кулаки. Он не признавал этого закона, который двигался слишком медленно, тогда как сам Иуда спешил. Его существо подчинялось другому закону, враждебному времени.

— Бог живет многие лета, ибо он бессмертен! — воскликнул Иуда. — Он может терпеть, может ждать, но я — человек, существо, которое спешит. Я не хочу умереть, так и не увидев… нет, не просто не увидев, но не прикоснувшись этими вот ручищами к тому, чем заняты мои мысли!

— Ты увидишь это, — ответил Иисус, сделав успокаивающий жест. — Ты увидишь и прикоснешься к этому, брат Иуда, поверь мне. До встречи! Бог ожидает меня в пустыне.

— Я пойду с тобой.

— Пустыня тесна для двоих. Возвращайся.

Словно овчарка, услышавшая приказ хозяина, рыжебородый зарычал было, показывая зубы, но опустил голову и повернул обратно. Тяжелым шагом прошагал он по мосту, разговаривая сам с собой. Ему вспомнилось, как некогда рыскали они вместе с Вараввой — да сопутствует ему удача! — и другими повстанцами по горам, все вокруг дышало дикостью и свободой, а предводителем их был головорез — Бог Израиля. Вот какой предводитель нужен был ему! И зачем он только связался с этим блаженным, который боится крови и все восклицает «любовь» да «любовь», словно девушка, отчаянно стремящаяся замуж. Ну что ж, наберемся терпения, посмотрим, с чем он возвратится из пустыни.

Иисус вступил в пустыню. С каждым шагом ему все более казалось, что он вступил в пещеру льва. Волосы вставали дыбом — нет, не от страха, а от мрачной, неизъяснимой радости. Он радовался. Чему? Этого он и сам не мог понять.

И вдруг он вспомнил. Вспомнил, как тысячи лет назад, когда он был еще несмышленым младенцем и еще не научился как следует говорить, однажды ночью приснился ему сон — самый первый сон в его жизни. Приснилось ему, будто забрался он в пещеру, где была львица, кормившая молоком своих новорожденных детенышей. Увидав ее, он почувствовал голод и жажду, припал вместе со львятами к ее брюху и принялся сосать, а затем все вместе вышли они на лужайку и стали играть на солнце… Во время этой игры появилась во сне и его мать, Мария, увидела его вместе со львятами и закричала. Он проснулся, разозлился и, повернувшись к спавшей рядом матери, крикнул: «Зачем ты разбудила меня? Я был с братьями и матерью!»

— «Теперь ясно, откуда эта радость, — подумал юноша. — Я пришел в пещеру к моей матери — львице, обитавшей в пустыне…»

Послышалось встревоженное шипение, издаваемое змеями, проносившимися между камнями раскаленным ветром и незримыми духами пустыни.

— Душа моя, — обратился Иисус к собственной душе, склонив голову к груди. — Здесь ты должна явить, бессмертна ли ты.

Позади послышались шаги. Он прислушался. Песок скрипел: кто-то шел за ним, приближаясь спокойным, уверенным шагом. Он пришел в ужас.

«Я забыл о ней, — подумал Иисус. — Но она помнит обо мне и идет вместе со мной. Мать». Он прекрасно знал, что это Демоница Проклятия, которую мысленно давно называл Матерью…

Он снова двинулся в путь, думая уже о другом. Перед его мысленным взором явился дикий голубь. Некая дикая птица томилась внутри него в заточении — то ли птица, то ли душа его, стремящаяся улететь на волю. А может быть, уже улетела? Может быть, она и была тем диким голубем, который ворковал, летая кругами у него над головой, когда он принимал крещение? Может быть, то была не птица и не серафим, но его душа?

Он понял это и успокоился. Снова пошел вперед и услышал, как позади скрипит песок, но теперь он уже укрепился в сердце своем и мог достойно выдержать все.

«Всесильна душа человеческая, — думал он. — Она принимает любое обличье, какое только заблагорассудится. В тот час она стала птицей и забила крыльями у меня над головой…»

Он шел, уже успокоившись, но вдруг остановился и вскрикнул.

«А может быть, — такая мысль пришла ему в голову, — может быть, этот дикий голубь был всего лишь обманом зрения, шумом в ушах, неким вращением, свершавшимся в воздухе? Ибо я помню, как сияло тело мое, легкое и всесильное, словно душа, и слышал я то, что желал слышать, и видел то, что желал видеть, и придавал я воздуху те образы, которые хотелось сотворить мне… Боже мой, Боже! Теперь, когда мы остались наедине друг с другом, скажи мне правду, не вводи меня в заблуждение, ибо не могу я больше слышать голоса, раздающиеся в воздухе!»

Солнце, которое двигалось вместе с ним, достигло уже середины неба и теперь пребывало у него над головой. Ноги его пылали в раскаленном песке, он огляделся в поисках тени, посмотрел вокруг и услышал над головой хлопанье крыльев: стая воронов устремилась к яме, где гнило, издавая смрад, что-то черное.

Зажав ноздри, он подошел ближе. Вороны набросились на падаль, вонзили в нее когти и принялись пожирать, но, заметив приближающегося человека, злобно взмыли вверх, держа в лапах по куску мяса, и стали кружить в воздухе, карканьем требуя от непрошеного гостя удалиться. Иисус наклонился и увидел распоротое брюхо, черную, наполовину ободранную шкуру, маленькие с наростами рожки и связки ожерелий и амулетов на сгнившей шее…

«Козел, — с ужасом прошептал он. — Священный козел, принявший на свою шею прегрешения народа и гонимый от селения к селению, от горы к горе, пришел в пустыню и издох здесь…»

Он наклонился, руками вырыл в песке яму поглубже и, закопав в ней падаль, сказал:

— Брат мой! Ты был безгрешен и чист, как все животные, но малодушные люди взвалили на тебя грехи свои, а затем умертвили. Почий в мире, не держи на них зла: люди — злополучные, бессильные создания, лишенные мужества самим заплатить за свои прегрешения и потому взваливающие их на безгрешного… Ты заплатил за них, брат, прощай!

Он снова отправился в путь, но затем вдруг испуганно обернулся, махнул рукой и крикнул:

— До встречи!

Взбешенные вороны устроили на него охоту: он лишил их лакомой падали, и теперь они следовали за ним, ожидая, когда он сам свалится с ног, чтобы вспороть ему брюхо и сожрать. За что он обидел их? Разве Бог не сотворил их для того, чтобы они пожирали падаль? Стало быть, он должен поплатиться!

Уже вечерело. Иисус почувствовал усталость и присел на большой, круглый, похожий на мельничный жернов камень. «Не пойду дальше, — прошептал он. — Здесь, на этом камне, буду обороняться». Темнота внезапно опустилась с неба, поднялась с земли и скрыла собой мир. А вместе с темнотой пришел и холод. Зубы его стучали, он закутался в свои белые одежды, свернулся клубком и закрыл глаза. Но едва он закрыл глаза, страх тут же охватил его: вспомнились вороны, отовсюду слышалось завывание голодных шакалов — казалось, что пустыня кружит вокруг него диким зверем… Он вздрогнул, снова открыл глаза. Между тем небо заполнили звезды, и это стало для него утешением.

«Это серафимы, — мысленно сказал он себе. — Шестикрылые существа, состоящие из света, поющие псалмы вкруг престола Божьего. Но они далеко, очень далеко, и потому их не слышно. Они взошли на небо, чтобы разделить со мной мое одиночество…»

Звезды озарили разум его, он забыл о голоде и холоде: он тоже был живым существом, мимолетным сиянием во мраке, певшим гимн Господу. Мимолетным сиянием во мраке была и душа его — смиренная, убого одетая сестра ангелов… Пришедшее на ум воспоминание о высоком происхождении души его вдохновило, и он узрел, как стоит она вместе с ангелами у престола Божьего. И уже тогда умиротворенно, без всякого страха он закрыл глаза и уснул.