Она стоила дорого; у нее было много ртов, которые нужно было кормить. Но ее представление было уникальным. Маргарита была восхитительно красивой и делала все, что капризное воображение мужчин, часто бросающихся в ее зверинец в поисках настоящих извращений, могло себе представить. Приходившие к Маргарите ожидали, что самое темное желание, которое когда-либо посещало их душу, исполнится. Секс, как Катерина поняла потом, — это всего лишь ощущение новизны. Не было более великой женщины для мужчины, чем Маргарита. Говорили, что она принесла столько счастья стареющему радже из западной Индии, что он осыпал ее рубинами и изумрудами и обещал привезти ей дрессированною гепарда.
Катерина наблюдала, как Маргарита делала такие вещи, которых она никогда больше не видела.
Маргарита и ее невероятные действия были последней каплей. Месяцы проверки ощущений стали сказываться на Катерине. Ее любопытство начало пресыщаться, жажда открытий — притупляться. Мысль о еще одной длинной ночи в барах и домах терпимости, о еще одной дикой шалости, которая вызывала больше скуки, чем радости, о том, что она еще раз будет отдаваться бледнокожему мужчине, упражняясь в совокуплении, которое не приносило ни желания, ни удовольствия, — мысль о еще одной ночи поиска удовольствий начала утомлять ее.
Kaтерина осознала важную вещь. Без любви невозможно было постоянно желать одного и того же человека. Не имело значения, насколько большим было удовольствие. Любовь — это постоянное масло в машине желания. Если его нет, то приходится ехать, пока несмазанная маслом машина не остановится с грохотом.
Джон, отец, интуитивно знал правду. Он продолжал двигаться от человека к человеку, от одного желания к другому, никогда не оставаясь достаточно долго с кем-то одним, чтобы добыть масло любви. Пока он не нашел Эмилию — а в ней желание любовь — и потерял необходимость двигаться дальше.
Катерина поняла это, когда биде стало доставлять ей больше удовольствия, чем мужчины, с которыми она спала.
Желание — это удивительно непоследовательная вещь, но когда оно попадает в ловушку моногамных отношений, оно не может выжить без любви.
Несмотря на туман головокружительного удовольствия, Радьярд понял, что Катерина медленно ускользает из его мира. Она заметила, что он часто напряженно на нее смотрит, изучая степень ее увлеченности их последней шалостью. Ее растущее равнодушие было очевидно. Вскоре Катерина начала избегать некоторых ночных пирушек. Радьярд пытался поддразнивать ее, осыпая гедонистическими проповедями: «Одна жизнь; одна молодость; пользуйся лучшим из того, что у тебя есть; никто невидел завтрашний день; никто не возвращался с отчетом о загробной жизни; все заканчивается, когда заканчивается; тело — это храм, фаллос — это священник, влагалище — это святыня, оргазм — это бог».
Катерина хотела ответить, что храм и священник не привели ее к Богу.
Но она продолжала молчать, позволяя ему проповедовать. А затем внезапно, обнаружив неожиданную черту в своем характере, Радьярд изменился. Словно его отчитали, он начал медленно успокаиваться. Безумная гонка вокруг домов терпимости и баров прекратилась; они — все они — сами перешли к более неторопливым обедам. Разговоры начали крутиться вокруг границ дозволенного и похотливости.
Она обнаружила, что граф Владимир — коротышка граф, который всегда устраивал зрелище с собой и со шлюхами, — был сокровищницей знаний по искусству и литературе. Граф говорил с глубоким знанием дела о русских, французских и английских романистах, описывая их и отличия друг от друга; и он прекрасно понимал, как импрессионисты изменили назначение холста. Ночью в Ле Ша Блан он показал на худого серьезного мужчину, который ел в одиночестве за угловым столиком, и рассказал ей, что это молодой английский романист, рано начавший борьбу с проблемами писателя. Он сказал, что романист приехал в Париж, чтобы справиться с этим, и обедает здесь очень часто. Его звали Моэм.
В следующий раз Владимир радостно показал на коренастого мужчину с сияющим лицом и огромной энергией в центре шумного стола, за которым сидели хорошенькие женщины и агрессивные мужчины. Граф велел каждому из своих товарищей внимательно приглядеться к ним. Он сказал, что этот мужчина — кипящая буря. Этот человек начал снимать штаны со старого мира искусства — даже с великих импрессионистов, которые, вообще-то, все еще были в новинку. Он делал такие вещи на холсте, которых никто раньше не видел. Его звали Пабло, и ходили слухи, что он мог рисовать и лихорадочно чертить весь день и заставить женщину стонать от удовольствия всю ночь.
Катерина могла в это поверить. Даже через всю комнату из него била жизненная сила. Он мог получить любого — мужчину или женщину — за своим столом. Этот человек мог одним жестом получить Катерину. Если только однажды; если только, чтобы проверить неразборчивость желания.
В большой группе сидящих за этим столом был только один человек, который привлек внимание Катерины. У него были мелкие и изящные черты лица, и он выглядел там самым спокойным. Женщины, сидящие рядом с ним, постоянно наклонялись к нему во время разговора, и он разговаривал с ними с мягкой улыбкой, без назойливости или агрессии. У него был пробор с левой стороны, и его волосы были гладко зачесаны, а усы — аккуратно подстрижены и заканчивались в уголках рта. В левое ухо был вставлен бриллиантовый гвоздик. Его отличал сдержанный вид и цвет кожи. Она узнала в нем признаки, отличающие индийцев. Кожа была цвета почвы, спокойный вид шел от старинной веры в предопределенный порядок вещей и в его твердое место в нем.
Мужчина встретился взглядом с Катериной, и его взгляд был настойчивым и теплым. Он смотрел на нее, не моргая, и долгое время она отвечала ему взглядом. Когда она отвела глаза и оглянулась, то увидела, что он все еще смотрит на нее.
Как ее отца, Джона, более двадцати лет назад в Нью-Йорке, ее поразила любовь с первого взгляда.
Она сама вернулась в Ле Ша Блан следующей ночью, и он сидел там один, ожидая ее, аккуратный и сдержанный. Катерина пришла и села в одиночестве, вскоре он подошел и познакомился с ней. Его очаровала ее история, и при их самой первой встрече он расспросил больше о ее жизни, чем Радьярд и его друзья за двенадцать месяцев. Он увидел амулет со знаком; узнал историю Эмилии и Джона; раскопал ее любовь к Индии; проследил ее путь и попытался понять ее потребность в путешествиях.
Они снова встретились на следующий день. И на следующий. Ее поразил уровень его знаний и опыта. Как и ее отец, он путешествовал по обширным просторам земли, однако обладал не только блеском путешественника, но и эрудицией академика. Он мог говорить не только о видах, звуках и цветах мира, но и о его экономике, истории и политике. Оказалось что он многое знает об искусстве, музыке и литературе, и oн задавал ей вопросы об этих вещах в Америке, а она ничего о них не знала.
Его звали Мустафа Сиед, и он пробудил в ней необычную страсть. После опытов с ее телом на протяжении двенадцати месяцев, зажечь ее разум было невероятно эротично. Она никогда не думала, что сказанные слова могут иметь такую силу, могут сделать ее ноги ватными. Каждый день она бежала на встречу с ним, и их свидания длились все дольше и дольше. Сиед заказывал вино — всегда красное, и, прежде чем они начинали пить, он объяснял ей его особенности. Они пили медленно, и, когда бутылка заканчивалась, он заказывал другую, с другим красным вином, и снова объяснял его вкус ей.
Сиед мягко говорил на английском с прекрасным чувством звука: низкий, глубокий тембр, фразы текли без спешки, словно движения под музыку, — и ее завораживали его длинные предложения. Она никогда не слышала, чтобы на английском говорили с такой выразительностью. По сравнению с Сиедом, юный красноречивый фокусник ужасов апокалипсиса — прекрасный оратор, которого она слышала так давно, — казался племенным барабанщиком.
Долгие часы, когда она была вдали от Сиеда, Катерина проводила, продумывая, повторяя и проверяя в голове слова, которыми они обменивались в последний раз. Она начала видеть мир по-новому. Мир — это не крепкий организм, как она была подсознательно уверена все эти годы, в котором можно принять участие, когда и как пожелаешь, а огромное динамичное предприятие, которое находится в состоянии перемен, создает и снова меняет форму, которую определяют люди, их идеи и усилия.
