Письмо Джона было написано только на одной стороне листа бумаги. Он написал, что путешествие обратно в Чикаго было самым длинным в его жизни. Отец сообщил, что, когда Эмилия узнала правду об отъезде Катерины, она выла и плакала так сильно и долго, что он впервые за свою жизнь две ночи спал в магазине. Но магазин больше не был счастливым местом. Казалось, он внезапно лишился своей души. Но Катерина не должна беспокоиться и оглядываться назад. Она должна помнить, что мы можем умереть в любой день, что у каждого из нас есть только один моральный долг перед этим миром: прожить нашу жизнь в полную силу.
Так должен завещать своим ученикам каждый бог, включая бога Эмилии.
Чтобы найти свою дорогу в мире, нужно смотреть вперед. Там есть дорога для всех и место для отдыха. Катерина должна хватать свое счастье, когда оно придет к ней; она должна получать удовольствие там, где находит его; она должна идти туда, куда ведет ее сердце.
Любовь и желание.
Джон написал: «Любое желание и любовь имеют право быть. Тебе не придется желать или любить сотню лет. Мимолетная любовь, желание одного мгновения — они существуют на тех же правах, что и любовь и желание на протяжении семидесяти лет. Не позволяй никому убеждать себя в обратном. В тот момент, когда тебя охватывают любовь и желание, тебя касается бог. За мою жизнь меня посещало это благословленное чувство снова и снова, и я не прошу для тебя большего благословения, моя дочь. Апокалипсис не наступит или наступит, но перед этим у нас здесь будет свой собственный рай. В нем будут жить только те, кто способен к желанию и обладает даром любви. У твоей матери была только половина этого. Ты можешь обладать сполна этими чувствами. Может, это будет наследство тебе от твоего отца».
Письмо заканчивалось так: «Твой любящий отец, душа которого всегда летит у тебя за плечом».
Это было первое письмо, которое Джон написал ей. Катерина внезапно поняла, что он никогда не разговаривал с ней в подобной манере. Ее знание его свободной широкой натуры происходило из историй его путешествий и ее тайных чтений его дневников. Большую часть их жизни, разговаривая с ней Джон не рассказывал диких анекдотов и не дурачился.
Она прочитала его письмо три раза, медленно, держа его коленях несколько часов, взглядывая из окна, находящегося на втором этаже, на дождливое серое небо Лондона, и приняла решение уехать.
Там есть дорога для всех и место для отдыха.
Париж поразил ее.
Там царила безнравственная анархия, которая всегда привлекала ее. Снобы казались здесь менее богатыми и знатными, более эксцентричными и ценящими искусство. И воздух — куда бы ты ни пошел — был полон желания, чахотки, страсти к жизни. К тому же здесь не было внимательного взгляда и руки друга отца. Катерина легко пересекла пролив, оставив свой тяжелый багаж, сундуки и чемоданы позади и взяв с собой только две большие сумки.
Поклонник Флорри — который запускал руки ей под платье, пока рассказывал о летающих машинах — направил Катерину к своему другу, снимавшему квартиру рядом с бульваром Монпарнасс. Друг поклонника Флорри был богатым денди. Его отец нажил состояние, ведя активную торговлю в Африке, а затем подавился костью в ресторане в Лондоне, пока все вокруг него неистово пили и смеялись. Когда наконец кто-то повернулся к нему, чтобы задать какой-то вопрос, эксплуататор сотни племен уже был мертв достаточно долгое время и выглядел удивительно спокойным. Молодому Радьярду оставалось только думать о том, как прожечь состояние. Он подошел к решению этой задачи с апломбом. После того как он все выжал из Лондона, он переехал в Париж. Город был равен аппетиту Радьярда по своей жажде наслаждений. И это было хорошей базой для того, кто в поисках удовольствия готовится предпринять головокружительные набеги на Испанию, Италию и Ривьеру.
Когда Катерина приехала к нему на квартиру, Радьярд уезжал в одну из таких увеселительных поездок. С ним была группа из семи человек, четырех мужчин и трех женщин, все они разошлись по гостиной в ожидании отъезда. Они познакомить с ней со сдержанными улыбками. Катерина почувствовала себя неловко и неуверенно. Эти люди выглядели так, словно могли начать пить и вступать в связи в любой момент. Радьярд принял ее тепло и рассыпался в комплиментах. Он сказал, что встреча с ней чуть не заставила его изменить планы и остаться. Крепко держа ее за локоть, Радьярд проводил гостью в ее комнату. И внезапно обрушился шквал сумок и поднялся свист, а затем квартира погрузилась в мрачное молчание.
Ее комната была большая с сатиновыми занавесками и нарисованными маслом портретами дворянства, которые висели на стенах. Остов кровати был сделан из меди и казался неестественно высоким — ей приходилось спрыгивать на пол, когда она поднималась с нее. Там имелся маленький балкон с железными перилами, с которого открывался хороший вид на суетливую улочку внизу. В ванной оказалось биде, и ей не понадобилось много времени, чтобы оценить его преимущества.
В квартире было много тяжелой мебели. Большое деревянное бюро, тяжелые гарнитуры, разные стулья, огромное пианино и большие картины в сверкающих рамах, которые должны были свидетельствовать о состоянии владельца. Это все казалось лишенным индивидуальности. Только у входа в спальню Радьярда висело кое-что личное — большая африканская маска с открытыми толстыми губами, широкими и большими зубами и длинными, словно карандаши, мочками ушей.
Предоставленная сама себе, Катерина занималась именно тем, что устроил ей друг отца в Лондоне, — осмотром достопримечательностей. Дворцы и памятники ей быстро наскучили, но Нотр-Дам и Эйфелева башня поразили ее. Оба эти памятника привлекли ее своим масштабом и странным уродством. Катерина сидела часами у подножия каждого из них, пытаясь понять болезнь человеческого величия и то, какую форму oна может принять. Но именно Лувр был последней каплей, которая сбила ее с пути осмотра достопримечательностей. К тому времени, как она пробралась через четыре крыла, наступил вечер, и она устала больше, чем когда-либо в жизни. Все, что он увидела, смешалось в ее голове: римские и греческие статуи, полотна Ренессанса и Реформации, даже кривая улыбка Джоконды, ради которой она бродила по длинным коридорам и обнаружила маленький, непримечательный холст.
Когда она выбралась на улицу, солнечный свет уже таял, и в квадратном дворе было полно людей, которые приходили в себя от этой экскурсии. Казалось, что большинство из них были готовы лечь и умереть. Некоторые дети вообще рыдали от усталости и голода. Она не заметила никакого счастья или радости у людей, толпившихся вокруг нее. «Какая тяжелая ноша — эта культура. Какую дань она берет», — подумала Катерина.
Этой ночью, после горячей ванны, она вышла на балкон и наблюдала за людьми, гуляющими внизу. Странный свистящий французский язык и множество запахов доносились до нее вместе с приливом сексуальной энергии. Это был Париж, частью которого она должна стать. Со своего карниза Катерина поняла, что может смотреть на головы спешащих пар, наблюдать за любовными свиданиями и ощущать желание, которое царило там. Она видела его в словах своего отца в бухгалтерской книге; она видела его в позах, полных бесстыдства и ловкости, на рисунках в магазине; она видела его в безумстве юного Джима, изливающегося в нее со спины, не умеющего унять свою дрожь.
Катерина так возбудилась, вдыхая ароматы и сексуальную энергию и просеивая это через решето памяти, что ей пришлось пойти в ванную, сесть на биде и позволить воде литься и литься, пока она не освободилась от своего напряжения.
Радьярд и его товарищи вернулись на следующее утро. Катерина все еще нежилась в постели, позволив боли, причиненной Лувром, покинуть ее конечности. Их голоса, перемежаемые грубым смехом, нарушили молчание квартиры. Катерина подождала, и достаточно скоро раздался стук в дверь. Ома ответила, и Радьярд вошел. Его золотые волосы, разделенные пробором, свободно падали вокруг лица; на нем не было жилета, он держался за черные подтяжки; его белая рубашка хрустела и наполовину вылезла из брюк. Радьярд вел себя развязно: картинно прислонившись к стене, он осыпал ее комплиментами.
