И смягчает все это только марш миллионов деревьев. В первой шеренге шли белокожие эвкалипты, обступающие в несколько рядов дорогу с обеих сторон, — с длинными ветками, маленького роста, часто растущие в резервуарах воды, сделанных ими самими. А потом шишамы с изогнутыми телами, но с блестящими, словно жемчужные капли, зелеными листьями. Вокруг ствола — тонкий слой белой краски, говорящий о том, что это собственность штата, а не отдельного человека. А затем, в сердце Индии, окружали кольцом манговые заросли, буйно покрытые цветами. Скоро манго превратится в господина всех фруктов, бледно прорывающегося сквозь широкий покров грязных зеленых листьев, заставляющего народ, сдерживая дыхание, беспокоиться о непогоде и болезни растений.

— В этом году мы будем купаться в манго, — сказала Физз.

Я только застонал.

Затем, когда вы покинете Рампур, проедете грязные пять миль мелких магазинов, попадете в сельскохозяйственный пояс Биласпура и Рудрапура, начнут показываться геометрические линии молодых тополей. Предприимчивые фермеры-иммигранты пробовали освоить новые коммерческие границы ― тополь как новое дерево, приносящее наличные: семь лет — и можно рубить и продавать. По обе стороны от дороги, среди золотисто-зеленых полей пшеницы, молодые деревья стыдливо покрывались нежной листвой. Тополя сажали с двумя целями. Как деревья, обозначающие границу владений, они окаймляли урожай; при этом на них не попадала даже слабая тень. Или в рощах в китайском шахматном порядке: квадратами точно на расстоянии восьми футов друг от друга, ровной линией, с какой бы точки вы на них ни посмотрели. Даже в детстве они были ростом с двух взрослых мужчин, и только хрупкость стволов выдавала их возраст.

По контрасту с ними во время путешествия часто встречались старые фикусовые деревья, которые были несокрушимы в своем размахе и основании. Несколько смоковниц, несколько фикусов и деревья, названия которых мы не смогли определить. Они росли по одиночке и далеко друг от друга: рядом с деревенской школой, напротив местного суда, в середине рыночной площади, во дворе полицейского участка. Физз сказала, крепко сжимая мое бедро:

— Это львы королевства растительного мира. Тополя — олени!

Самого великолепного льва можно было увидеть растянувшимся на последнем повороте перед перекрестком у Рампура. Громадная смоковница в куче грязи посередине стоячего пруда. Понадобилось бы шесть человек, чтобы обхватить ее ствол, и тысяча человек могла бы спать под ее древним покровом, который постоянно расползался благодаря свисающим корням. У ее толстых ног вырос маленький каменный храм. Над ним развевался треугольный флаг шафранового цвета, и желтая глина проникла в ствол дерева. Издалека не было понятно, какой из богов обитает там, но можно было с уверенностью утверждать, что дерево с легкостью могло спрятать всю индийскую троицу. Последними из великих деревьев, прежде чем мы добирались до подножия холмов, были похожие на изваяния семалы, производящие шелковые нитки. Они начинали появляться в огромном количестве у Рудрапура и встречались чаще за пределами города по направлению к тайной плантации, которая вела к Халдвани. Семалы были воинами-зулусами — высокие, с прямыми спинами, толстыми ветками. В тот мартовский день на большинстве из них не было ни листочка, ни цветочка; их многочисленные руки и пальцы решительно цеплялись за голубое небо. Они величественно выстроились вдоль обочины. Всю дорогу до Джеоликоте можно было видеть, как они поднимаются вверх в горы. На участке дороге, где тянулась плантация, Физз положила голову мне на колено, и я стал королем дороги, королем жизни, королем мира. Я теперь был таким же высоким, как семал со стальными венами. Но моя сила была иллюзией, которая растаяла, когда закончились леса и она подняла свою голову; в последующие годы я обнаружил, что то же самое случалось и с семалами. В действительности они были слабы и легко могли попасть в беду.

Я запомнил и другие вещи.

Когда я остановился испражниться после Гаджраула — и мне пришлось долго ждать, чтобы успокоить свою кровь, — Физз показала на волны марихуаны, поднимающейся вдоль дороги. Можно было собрать ее, прилежно тереть на ладони несколько часов и сделать черные пластины жевательного табака мира и нирваны. Или можно было растереть ее и добавить в молоко, чтобы видеть счастливые галлюцинации. Физз сорвала несколько сочных стеблей и положила их на заднее сиденье джипа, чтобы высушить. После этого я нюхал зеленое растение и парил в более высоких королевствах.

Наконец, всю дорогу великолепными всполохами встречались горчичные поля, буйно цветущие и представляющие собой полоски ошеломительного желто-золотого цвета, на которые тяжело было смотреть, куря марихуану.

К тому времени, когда мы добрались до первой развилки после Джеоликоте и понеслись вверх по крутым изгибам к дому на холме, я был похож на голодного человека, которого сотню раз сажали за обеденный стол и каждый раз уводили назад голодным. Во время путешествия ему давали немного восхитительных сладостей, но отказывали в главном блюде.

Физз дала мне главное блюдо позже этой ночью. Это был пир, который мог бы поразить короля.

Мой голос, должно быть, наполнила прощальная глубина.

Когда мы сидели на подоконнике — далеко за полночь — был только еще один волнующий момент за последние несколько месяцев, который я мог вспомнить. Мы были голыми; горы дня — люди и машины — спали, горы ночи — животные и грузовики — были в движении; и мы знали, что то, что только что случилось, не случится позже. Потому что большую часть времени наши дни были заполнены делами жизни. Интересными, огорчающими, удовлетворяющими, полными новых открытий, но только делами жизни.

Физз и я никогда не жили этим.

Мы жили волшебством нашей кожи.

Мы начали паниковать, когда утратили это.

Но, честно говоря, дела в нашей жизни шли хорошо. Мы сделали множество открытий.

Вскоре мы нашли нужных рабочих.

Вскоре мы открыли бесконечные достоинства Ракшаса.

Вскоре мы решили проблему с созданием ванной.

И таким образом вступили на дорогу, ведущую к разгадке наших жизней.

Ключевым человеком, который попал к нам на службу, был Бидеши Лал. Он был профессиональным плотником и имел команду мальчиков, младшему из которых было всего шесть. Егo звали Доинчи, он держал своими маленькими ручками деревянные доски, когда их приколачивали и строгали; а позже, когда все отдыхали, он собирал стружку и складывал ее в мешки для ночного костра. Порой старшие мальчики вырезали ему что-нибудь, напоминающее военное оружие, — меч, пистолет, гранату, похожую на бутылку. Когда никто не смотрел, он практиковался в умении сражаться, атакуя грушевое дерево рядом с верандой и кидая гранату далеко во вражескую траву.

Дерево атаковалось с криком «Диш! Диш! Диш!» Граната взрывалась со звуком «Буммм! Буммм!» Позже, когда Доинчи отдыхал от шума битвы, Ракшас спрашивал его:

―Сколько пакистанцев ты убил сегодня?

С усмешкой мальчик отвечал:

— Сто десять.

Ракшас хлопал по нему здоровой рукой и говорил:

— Арре, я могу сделать это одной рукой! Завтра ты должен убить двести двадцать пакистанцев!

Бидеши и его мальчики были родом из Бахери, расположенной у подножия холмов. Бидеши было тридцать пять, у него было десять детей — девять дочерей и десятый — сын. Старшему работнику в его команде из восьми человек было двадцат один. Они могли сидеть на рассыпающихся балках и наклонных крышах часами и стучать безостановочно. Несколько месяцев я ждал, что один из них упадет, но они были естественны и аккуратны. Состав команды менялся все время. Знакомое лицо исчезало, а новое появлялось. Но один мальчик был постоянным, ему не позволяли лазить по стенам и крышам, хотя он умел пилить, строгать и приколачивать кусок дерева так же хорошо, как и остальные.

Он был самым сильным, с большими мускулистыми руками, и его звали Шатур — «ловкий» — Лал. Он всегда ходил боком носил с собой коричневую курицу. Мальчики называли ее Бегам. Когда он приходил на работу, то нес курицу под мышкой; пока он работал с деревом, словно машина, выравнивая нежно каждую шишку, то привязывал свою Бегам длинной веревкой за лапу. Когда они садились обедать, развернув свои ротис и ачаар, он держал Бегам на коленях, позволяя ей есть все, что она хочет, из его руки. Я никогда не слышал, как он разговаривает. Но порой в сумерках или ранним утром я слышал, как Шатур бродил по поместью, крича «аа ааа, аа ааа, аа ааа», когда искал потерявшуюся Бегам. Порой, когда он близко прижимал ее к себе, я думал, чте он ей что-то шепчет, но я никогда не мог разобрать, что именно.