Оба сына женились на девушках, которых выбрала им мать. Хорошенькие, честные, склонные к полноте, из касты кшатрии. Бакалавры искусства. Способные приготовить вегетарианскув еду за три часа, связать длинный свитер за три дня. Оба сына устроились на спокойную работу в городе. Кевал стал дипломированным бухгалтером и обосновался в Бомбее, продолжая род Манхаттани, который имел корни не только в Салимгархе, а почти во всей Индии. Капил стал боксвалла, работающим накорпорацию, которая занималась продажей мыла и шампуней. Служба привела Капила в маленькие города и села в сердце Индии, приблизив его к стране, даже если он смотрел на нее из безопасного и великолепного кокона больших бунгало, с многочисленнымн слугами, музыкальными системами «Грюндиг», хорошими машинами и клубами, которые возглавляли отставные полковники с брюшком.

Такая жизнь была у Капила, когда я родился. Доктор пришел домой, чтобы осуществить доставку. Очевидно, я прибыл вовремя. После этого он похлопал меня по спине, чтобы я закричал, я помолчал секунду и сердито посмотрел на него.

Годы спустя, когда многое забылось, мать сказала, что я не одобрял стиль жизни моего отца с самого начала.

Порой я возмущался, говоря, что этого не было. Но правда состояла в том, что мне было скучно, и из этой скуки выросло отвращение. Я ненавидел клубы с их жалкими сезонными танцами на деревянном полу под мелодию «Эти ботинки сделаны для того, чтобы гулять»; бильярдные комнаты с прилизанными юношами и стареющими маркерами, держащими пари на порции виски; тонконогими мужчинами и толстыми женщинами в белых спортивных рубашках и теннисных шортах, которые размахивали ракетками и толпились вокруг кортов для бадминтона; затхлые бары с мужчинами среднего возраста, которые выставляли напоказ свое возбуждение, сидя на барных стульях. Я ненавидел их пустые шутки и фамильярность, с которой они хлопали меня по лопаткам. Я ненавидел раздевалки в комнатах отдыха, расположенные вдали от основного шума, где эти проворные люди — дяди — могли загнать меня в угол и положить свои потные руки мне на шорты. Затем они брали мою руку и клали поверх своих штанов. Я ненавидел то, каким большим, жирным, горячим и влажным, настойчивым может быть неудовлетворенный человек. Я ненавидел свою беспомощность в такой момент.

Так было и с моим отцом. Он надоедал мне, и медленно из той скуки вырастало глубокое презрение. Мир продажи мыла, создания брэндов, рынка ничего для меня не значил, Я не выносил его разговоры о менеджменте, маркетинге и прибыли. Возвращаясь из поездки, он начинал говорить о новых потребительских предпочтениях и так светился от гордости, что мне хотелось закричать. Идея постоянного анализа людей как покупательных единиц ужасала меня. Растущая продажа мыла. Статус зубной пасты. Первоклассный шампунь. Мне хотелось бросить блюдо об стену, перевернуть обеденный стол и станцевать шимшам.

В свою очередь он думал, что я человек со странностями. Он всегда презирал книги, которые я читал. Интуитивно я прятал их под матрас, среди моих учебников, среди одежды в шкафу. Всегда очень беспокоясь о том, чтобы они не шуршали. Затем прошли годы, и страх покинул меня — я стал разбрасывать их по моей комнате, включая бачок в туалете. Отец входил в мою комнату, я смотрел на него поверх книги, которую читал, он одаривал каждую стопку в комнате испепеляющим взглядом, что-то бормотал и уходил.

Отец не упускал возможности отпустить насмешливое замечание о мальчиках, которые слабы, как женщины. О мальчиках, которые тратят свое время, читая «глупые романы». О мальчиках, которые не могут держать свои брюки застегнутыми, мальчиках без будущего.

Мы не могли найти общий язык. И нам было жаль, что мы не могли отделаться друг от друга.

Гораздо легче было с матерью. Она не обвиняла меня ни в чем. На самом деле она всю жизнь была обвинителем. Я мог сидеть и разговаривать с ней часами о ее детстве, годах, проведенных в колледже. Такого рода чепуха может разбить сердце всех сыновей, если только они не смогут прекратить слушать. Поток девичьего веселья, шалостей, фантазий превращается в лишенную души рутину, когда родители, традиции и клан сговариваются сделать из дерева картонную коробку.

Лишая нас всех возможностей жизни.

Я посмотрел на ее фотографию, где она с косичками самозабвенно смеется, сверкая новыми браслетами на руках, и на ее потускневшие глаза, и мое сердце разбилось. Потерянные годы… Дерево разрезали на картонные коробки, даже если оно пустило ростки. Потерянная жизнь. Были дни, когда я лежал на постели после разговора с ней и думал, что, если бы мое желание могло исполниться, я бы вернул ей все эти годы, проведенные с моим отцом, дал бы ей любого другого мужчину, которого она знала, забрал бы и унес их далеко-далеко.

Даже теперь, когда я пишу эти строки о давно прошедшем, я думаю о том, как она смеется с косичками, звеня браслетами, и в моем сердце становится пусто. Мне приходится вставать из-за стола и идти на прогулку. Подниматься на пункт водоснабжения, смотреть на долину, чтобы успокоиться.

Я приучил себя не думать о ней.

Печаль нельзя лелеять. Это неверный путь в жизни.

В таких городах, как Барейлли, Джанси и Аллахабад, я был ее компаньоном. Я сопровождал ее к доктору, в кино, на рынок. Больше всего мне нравилось с ней ходить на овощной базар три раза в неделю. Я не думаю, что мой отец делал это хоть один раз в своей жизни. Это было ниже его достоинства. Я нес зеленую пластиковую корзину и помогал ей тщательно разглядывать овощи и выбирать. Мне нравилось строение фруктов и овощей. Я ласкал их, завладевал ими. Стручковый перец, томат — кончиками пальцев. Капусту, яблоки — всей ладонью. Манго — носом. Кокосы — ухом.

Больше всего я любил звенящие песни продавцов, расхваливающих свой товар. Многие из крикунов были похожи на индийских классических музыкантов, создающих изумительные узоры из одних и тех же слов. Нежно, тихо, высокими голосами, протяжно, на жаргоне, рысью, галопом. Они входили в транс пения; если закрыть глаза, то можно представить, что ты находишься в музыкальной школе, где студенты перебирают струны на своих инструментах.

Цвета тоже имели значения. И чем старше я становился, тем цвет еды больше значил для меня, как и вкус блюда. Мне не нравились овощи, которые превращались после приготовления в серо-коричневую массу. Я любил сверкающие зеленые бхинди, мерцающую желтую кукурузу, отполированную тыкву медного цвета, порезанные красные кусочки дыни, кубики оранжевой папайи, не порезанное красное яблоко, гуаву с зелеными листьями, белоснежный творог.

Мне нравилось есть глазами, так же, как чувствовать вкус блюда.

Это был подарок того времени, которое я провел в Салимгархе, где все приходило с грязью и прилипшими листьями и мылось до блеска в миске, прежде чем попасть на кухню.

Я любил ездить в Салимгарх. Ферма Биби Лахори с ее чудесными видами, раскинувшимися полями горчицы, гороха сахарного тростника и пшеницы, рощами гуавы, бер и манго которые приносили постоянный урожай овощей и фруктов, стадами коров, быков и одинокой лошадью, с ее крестьянством, ароматами земли и отсутствием всяких правил этикета была удивительной страной. Точная противоположность дому моего отца с его подсчетами прибыли по продаже мыла и потребительской психологией.

Ребенком я приезжал в Салимгарх каждое лето и зиму, самый суровый период этих времен года. Летом часто было невозможно выйти босиком на улицу, и приходилось подбадривать себя бесконечными стаканами катчи ласси — молока, разбавленного наполовину водой, с большим количеством сахара и кубиками льда. Эти кубики откалывали от огромного куска льда, который привозили в мешке из города каждое утро. Зимой было невозможно дотронуться воды, предварительно не подогрев ее. Именно в Салимгархе я привык пить чай с молоком, потому что на кухне оно постоянно кипятилось для бесконечных гостей и работников, которые сжимали медные чашки ладонями и отогревали щеки, вдыхая ароматные пары. Именно там я обнаружил, что у шуррчая есть особые аромат. От всех в Салимгархе, включая Биби Лахори, пахло этим чаем.