В течение многих утренних часов я вообще не писал. Я отодвигал «Брата» в сторону и пытался составить план произведения. Я пытался нарисовать одно дерево для персонажей, а другое — для сюжета. Я делал бесчисленные списки, потом сокращал их, перемешивал бумажки и делал их еще больше. Физз начала снова уважать меня. Я часто выходил на улицу, чтобы избавиться от чувства опьянения полированным деревом и остудить голову.

Каждый раз, как я выходил, Физз сворачивалась клубочком в кресле в маленькой гостиной и читала. Она смотрела на меня понимающе и ничего не говорила, только спрашивала, не нужно ли мне что-нибудь.

Храм искусства построили. Теперь мы ждали чуда.

Я попросил Шултери поставить меня временно в вечернюю смену. Так у меня бы оставалось утро на храм. Работа в храме почти немедленно и волшебно повлияла на мою офисную жизнь. Я потерял всякий интерес к скользкому шесту Шалости Шултери и Хайле Селассие с ударами ботинком по лицу внезапно показались мне жалкими. И меня не волновала задница верблюда, которая привлекла внимание Короля шеста, и то, сколько грязи и на кого он вылил. Я глубоко зарылся в туннели редактирования. Мой язык снова приобрел здравомыслие. Растущая напыщенность начала покидать мою прозу. Переписанные тексты снова стали функциональными.

Был ли незначительный провал более почетен, чем незначительный успех?

Я не думаю, что Пандит размышлял над этим.

Любопытно, что Шултери почти вздохнул с облегчением, когда я вернулся к моей первоначальной отчужденности. У скользкого шеста было уже слишком много народа. Шултери с радостью помог мне с расписанием. Он поощрял мое стремление иметь жизнь вне офиса. «Здоровый баланс», — сказал он. Я начал уходить каждый вечер, когда опускались ставни в магазинах. Шултери уезжал с последним поездом за полночь, его руки крепко держались за шест, а глаза были прикованы к башне на его вершине.

Я знал, что первую неделю Физз была в замешательстве. Не было слышно музыки стучащих клавиш. Но она ничего не спрашивала, ожидая, когда я сам заговорю. Однажды утром ко мне пришла строчка: «Молодой сикх никогда не был нигде, куда ему нельзя было взять свою лошадь».

Взволнованно я вправил лист бумаги в машинку и начал печатать. Звук клавиш разнесся по дому, словно большой колокол в храме, и я почти расслышал вздох облегчения, который раздался в гостиной. Я несколько раз нервно пошевелил пальцами, и вышла следующая строчка: «Ему казалось, что в мире так же много места для лошадей, как и для людей».

В тот день, когда мне нужно было идти в офис, я начал работать. Я написал только два абзаца, но это не имело значения. Двигатель, наконец, заработал. Переключение передач, ускорение — все это можно будет отрегулировать позже.

Ночью, когда Господин Уллукапиллу заухал, Физз сказала:

— Он спрашивает, не хочешь ли ты нам рассказать, что происходит.

Я положил руку ей под голову и крепко обнял. Когда раздался следующий крик, я улыбнулся:

— Он говорит, что есть время и место для всего.

Она засунула голову под простыню и через несколько минут произнесла влажным ртом:

— Ты думаешь, что он именно это имел в виду?

— Да, — сказал я. — Да, да, да.

Я не вернулся к старому руководству, хотя некоторые из этих правил засели во мне. В этот раз я решил, что дисциплина — это уж слишком большая добродетель. Я решил позволить музе вести себя так, как она хочет. Я не стал следовать какой-то системе. Я не следил за количеством слов. Единственная норма, которую я установил для себя, — это минимум два часа, проведенных в кабинете каждый день. Если работа шла, я оставался там; если нет, я уходил и не чувствовал вины за собой.

Спонтанность искусства.

Я бы не стал рекомендовать такое поведение никому. Возможно, он может породить поэтов, но не прозаиков. Ждать лирического вдохновения, которое сможет погрузить тебя в омут непонятного благодушия. И ничего не деланья. Жизнь поэта может быть оправдана шестью порывами, шестью поэмами. Прозаики с шестью страницами — даже шестьюдесятью — не имеют права даже постучать в дверь следующего поколения.

Первую неделю я писал несколько абзацев каждое утро, и все шло хорошо. Прошел почти год с тех пор, как я утопил «Наследников», возвращение к творчеству наполнило меня жизнью и достоинством. Я также наслаждался отсутствием старого режима. Это заставляло меня меньше считать и быть менее циничным. Я чувствовал отвращение к моим прежним методам. Правила, подсчет слов, болезнь, которая заменила творчество.

Больше всего мне нравилось щелканье клавиш печатной машинки. В офисе — современном мире — я первое время пользовался компьютером.

В мягком прикосновении к клавиатуре отсутствовала музыка печатной машинки. И чувство надежности. Мигающие слова на экране компьютера казались временными, мимолетными; в то время как черные буквы на белой бумаге выглядели вечными. Когда я работал в офисе, я чувствовал, что создаю мишуру. Когда я работал дома, мне казалось, что создаю чтл-то ценное.

Это странно. Незыблемая реальность моей офисной работы словно померкла. Вымысел, создаваемый на машинке, казался реальным.

Как старший индус не перестает учить нас, мир — это не то, что кажется.

Между тем Физз обходила школы. Ей было скучно, и нам снова не хватало денег, хотя мы все еще отказывались об этом разговаривать. Но подходящей работы не было. Индию охватила эпидемия степеней. Способности, талант, умения — хорошая вещь, но им приходилось объезжать лошадей степеней. Индийцы среднего класса проверяли лошадей, словно готовились к фильму «Атака легкой кавалерии». Степени магистра, бакалавра, магистра права, магистра философии и медицины; семейное положение, работа, репутация — все это словно зависело от этих бесконечных званий. В большинстве случаев проходили годы, прежде чем люди обнаруживали, что они сидят верхом на игрушечных лошадках и никуда не едут.

Очень многие индийцы среднего класса раскачивались на степенях и никуда не ехали.

Физз была простым выпускником, который даже не забрал свой диплом. Самонадеянность времен юности. Ее попытки провалились. Над ней смеялись у ворот домов батраков, где она и не появилась бы, если бы дома у нее была полная резвая конюшня.

Я проверил в траншеях на предмет других вариантов. Из всех предложений, которые мне встретились, самым достойным показалось предложение редактировать книги. Один стрелок в моей траншее однажды работал в хорошо известном издательстве. Он сказал, что это был настоящий скандал. Издательство приобретало права на несколько престижных произведений, но чаще всего просто воровало их. Даже законно приобретенные произведения никогда честно не оплачивались. Недавно это издательство начало выпускать местные книги. Это были дешевые биографии бизнесменов и политиков, которые платили за печать и бумагу. Иногда попадались сборники исследовательских трудов, заранее проданные учебным заведениям. Издательство также пыталось выпустить несколько художественных произведений. Они пропали без следа. Похоже, что с новеллистами, посещающими издательство, обращались плохо.

Издательство называлось «Дхарма букс». «Праведные книги».

У владельца издательства были большие усы. Он курил сигары и ездил на белом мерседесе. Его звали Дум Арора. Он почти никогда не читал книг. Дум сколотил состояние на заправках и газовых агентствах. Мой приятель в траншее сказал, что Дум Арора однажды рассказал ему, какая книга его самая любимая. Это была «Чайка» Джонатана Ливингстона. Дум сказал, что научился у нее смыслу жизни. И картинки птиц были необычные.

Мой стрелок сказал, что поэтому Дум — человек, на которого хорошо работать. Он платил мало, но во время и оставлял тебя в покое. Он платил пять рупий за одну отредактированную страницу и три рупии за корректуру. Если он приглашал тебя домой, то предлагал виски «Джонни Уокер», «Блэк Лэйбл» из очень большой бутылки. Тогда он был щедрым. Можно было выпить целую бутылку, если осилишь. Стрелок сказал: когда приезжаешь в его дом, он встречает тебя с криком: «Будем джонни-шонни?»