В одном месте мы ехали сонными проселочными дорогами. Узкие, безлюдные, они проходили у подножия холмов в тени индийских смоковниц, дерева ним и кикаров, петляли между сверкающими зелеными пастбищами, патрулируемые назойливыми белыми морскими цаплями. Мы тотчас попали под плотные серые тучи, которые изо всех сил старались сдержать в своем раздутом брюхе содержимое; налетел холодный ветер с дождем и задул через разбитые окна скрипучего автобуса.

В ту же секунду в автобусе все пришло в волнение, словно песок под ливнем, пот выступил на лицах. Все разговоры стихли. Даже звук двигателя как будто стал тише. Словно по сигналу режиссера, все пассажиры подняли лица и закрыли глаза, надеясь на избавление.

Для нечестивого человека это был священный миг. Я держал ее за руку под кожаной сумкой и смотрел на ее сияющую улыбку, густые волосы, которые ветер сдувал с ее прекрасных скул, и был счастлив сверх меры.

Конечно, когда мы добрались до Нахана — вверх по Гималайским холмам, я захотел проводить ее как можно дальше до места назначения. Доставить ее до порога. Мы поднялись по склону к бунгало ее тетушки и были так увлечены разговором, что ее тетя буквально налетела на нас, прежде чем Физз ее заметила.

«О, привет, масси!» — воскликнула девушка.

Не останавливаясь, я развернулся и пошел вниз по склону холма к автобусной остановке, не смея обернуться и посмотреть еще раз. Это было давно; ей еще не было семнадцати, и я не хотел доставлять ей семейные проблемы. Мне показалось, что трехчасовая поездка домой длилась весь день. Когда я вернулся, было поздно, в вечернем свете груды книг, лежащих на полу, смотрели на меня с упреком. Всю ночь меня беспокоила эта незаконченная ситуация, словно меня вытащили с просмотренного наполовину фильма.

На следующее утро я был в Семнадцатом районе на автобусной остановке еще до рассвета. Велосипед я оставил на парковке. Я мечтал о Физз и о труде писателя всю дорогу — единственное, что я делал в те дни. Без нее извилистые проселочные дороги утратили свое волшебство. Поднявшись на вершину холма, где стояли ряды домов, я сел на углу чайной, заказал омлет и спросил у сутулого мужчины, который постоянно кипятил чай в ошеломляюще черной кастрюле, где находится дом ее тетушки.

Маленький, словно воробей, он пел: «Славься, защитник! Славься, пастырь!»

— Дом толстого инженера водоснабжения? — спросил житель холмов в перерывах между песнопениями. — Ну, если ты хочешь увидеть толстого инженера и его толстую жену, тебе придется подождать, потому что они оба отправились на меиди, чтобы купить самые дешевые овощи. Ты знаешь этих государственных чиновников, которые хотят все бесплатно. А первым делом они собирают налоги.

Я сказал, что мне нужно кое-что доставить инженеру. Он посмотрел на меня. У меня в руках была книга «Прощай, оружие», которую я тогда читал. Он сказал, что у них на воротах нарисована дикая собака.

— Собака похожа на них — толстая и ленивая — и укусит, только если ей за это заплатят.

Я положил три рупии на потрескавшийся деревянный стол и спросил:

— Ты не любишь жирных людей?

— Нет, сахиб, все должно быть в меру. Твой дом не должен быть больше твоего сердца, твоя кровать не должна быть больше твоего сна, а еда не должна превышать твой желудок, — ответил житель холмов.

Хозяин чайной сорвался со своего насеста, бросился к шипящему очагу, словно птица, потом собрал деньги и продолжил:

Люди не должны добавлять лишнего веса матери-земле. Земля уже перегружена. Перегружена плотью, жадностью и печалью. Когда мы нарушим баланс, начнется апокалипсис.

Мир таков, какой он есть, потому что люди забыли разницу между плохим и хорошим.

Он не смотрел на меня, говоря все это, и продолжал работать: ополаскивал стаканы, тер пластиковые тарелки, добавлял воду, сахар, молоко в постоянно кипящий котел.

— Иди спокойно, мой друг, — сказал хозяин чайной, — слушай свое сердце, а не голову. Мир погибнет, потому что люди слишком слушаются своего разума. Славься, защитник! Славься, пастырь!

Я легко нашел дом и смело открыл ворота с уродливой жестяной табличкой, предупреждающей об опасности, и вошел. Старый торговец чаем был прав. Там под плетеным столом на гранде спал толстый золотой лабрадор, положив голову на лапы. Он с любопытством посмотрел на меня и не пошевелил ни одним мускулом.

Я нажал на звонок. Заиграла мелодия «Джингл Белл». Дверь открыл мальчишка. На нем были тесные красные шорты из нейлона и футболка с выцветшим изображением Брюса Ли, короля кун-фу.

— Что вы хотите? — спросил он, вытащив правой рукой изо рта жвачку и натянув ее до жирного носа.

— Я хочу увидеть Физз.

— Зачем? — спросил мальчик сквозь сжатые зубы, вытащив жвачку еще дальше.

— Мне нужно передать ей книгу.

Я показал ее мальчику. На передней обложке была изображена Кэтрин Беркли в форме медсестры. На заднем плане была маленькая больница.

— Это рассказы?

Я показал на больницу.

— О чем это?

— Эта книга о маленьких мальчиках, которые проглотили жвачку, и о том, что докторам пришлось с ними делать.

Теперь он не сводил с меня глаз.

— Покажи мне свой пупок, — приказал я.

Он поднял футболку с Брюсом Ли левой рукой, а правой вернул жвачку обратно в рот. Это был безобразный, выпуклый пупок.

— Еще шесть месяцев, — протянул я, — и придется разрезать твои ягодицы, чтобы вытащить жвачку.

Его лицо сморщилось.

— Быстро позови ее, и я научу тебя уловке, которая может спасти тебя.

Пришла Физз, которая вся светилась.

— Я принес твою книгу, — сказал я, протягивая ей Хемингуэя. Ее лицо озарила улыбка, которая осветила весь мир. Ее улыбка всегда была простодушной, простым ответом на что-то. Никаких скрытых намеков, никаких недомолвок, тайных смыслов. Когда что-то делало ее счастливой, она улыбалась и озаряла весь мир.

— Ты сумасшедший, — сказала она.

— По-хорошему? Или плохой сумасшедший? — спросил я.

— Настоящий хороший сумасшедший! — ответила Физз, засмеявшись.

Это был второй раз, когда я увидел ее такой: в свежей белой курте и пайджаме, в которых она спала, ее волосы свободно падали на плечи, а кожа светилась. Физз могла бы сойти со страниц этих красочно иллюстрированных сказочных историй, которые мы читали, когда были детьми — курта и пайджама вместо белого развевающегося платья. Она была прекрасней, чем когда-либо.

— Где? — спросил я.

— В доме полно людей, — покачала она головой. — Они все сейчас проснутся и спустятся вниз.

Физз была необычно спокойной. Это была еще одна вещь, которую я узнал о ней за эти годы. Она обычно не нарушала правил, не делала смелых утверждений, ее просто искренне не волновали обычаи и мнения других людей.

— Здесь должна быть пустая комната, — сказал я. И добавил, глядя на мальчика: — Где я смогу объяснить тебе содержание книги.

— И ему? — спросила Физз.

— Брюс Ли, иди сюда, — велел я.

Я отвел его в угол комнаты.

— Хорошо, я расскажу тебе эту хитрость. Иди прямо сейчас, сядь на горшок, заткни уши пальцами и громко скажи: «Лииииииии». Повтори это сто один раз. Затем проверь. Если жвачка не вышла, повтори это еще сто один раз.

Мальчик ушел, вернув шарик из жвачки обратно в рот.

— Куда ты послал его? — спросила она.

— Попрактиковаться в кун-фу.

Я осмотрелся. В комнате было множество безделушек, как в любой гостиной у индусов среднего класса: пластиковые цветы, керамические фигурки богов, слоны из сандалового дерева, выстроившиеся в ряд, потертая мебель, семейные фотографии в грубых рамках. Я огляделся вокруг в поисках выхода. Здесь было слишком много дверей. Это была центральная часть дома. Нам нужно было уйти отсюда. Мне до смерти хотелось обнять ее, вдохнуть ее запах за ухом.

— Где спальня твоей тетушки? — спросил я.

Ее лицо покраснело. Момент сумасшествия был близок. Так всегда было с нами, когда мы были рядом. Чаще всего мы даже не могли разговаривать. Необходимость прикоснуться друг к другу заслоняла все.