Станкевич. Ах, так ты будешь переводчиком. Это совершенно другое дело! Благородное занятие.

Белинский. Так ты одобряешь.

Станкевич. Но ведь ты… не знаешь французского.

Белинский. Я знаю, что не знаю. Ты можешь одолжить мне словарь?

Их перебивает Натали Беер, которая зовет из-за сцены.

Натали. Николай! Николай!

Станкевич машет ей.

Белинский. Где мне потом тебя искать?

Станкевич. Не вздумай убегать. Ты достаточно умен, чтобы смотреть Натали Беер в глаза, а не пялиться на ее ботинки.

Входит Натали, 20 лет. Она только что с катка и семенит ногами в коньках.

Натали. Николай, вы как раз вовремя, чтобы мне помочь. (Она ставит одну ногу ему на бедро и протягивает отвертку для коньков.) Держите, mon chevalier[20].

Станкевич. À votre service[21]. Белинскому дают работу в “Телескопе”.

Натали (бегло). C’est merveilleux. Vous voulez dire que vous allez écrire pour la revue? Mais c’est formidable. Nous allons vous lire. Nous lisons “Le Télescope” tous les mois, mais je ne comprends pas la moitié – vous devez être très intelligent! Vous serez célèbre sous peu, monsieur Belinsky![22]

Белинский пристально смотрит на ее ботинки.

Белинский. Ну, au revoir[23].

Станкевич. Ты придешь в пятницу?

Белинский (уходя). Вряд ли… Мне нужно закончить три главы к следующей неделе.

Госпожа Беер, Варвара и Любовь возвращаются и встречаются с Натали. Белинский, завидев их приближение, спешно уходит.

Госпожа Беер. У них поместье в Воронеже. Семь тысяч душ. Он учит Натали, что, где ни копни, обязательно найдется что-нибудь философское… По пятницам.

Варвара. Почему только по пятницам?

Натали. Любовь! Здравствуйте, госпожа Бакунина.

Госпожа Беер. Немедленно опусти ногу, что ты еще придумаешь? Господин Станкевич, как поживаете? Вы должны к нам как-нибудь заехать. Не откладывайте.

Натали. Раз так, придется вам самому припасть к моим ногам. Это моя подруга, Любовь Бакунина, и ее мать.

Станкевич кланяется.

Любовь. Давайте я помогу.

Госпожа Беер. Смотрите, лед уже тает… Ну, наконец-то весна начинается.

Любовь. Где ключ?

Станкевич. Простите… Да…

Станкевич передает Любови отвертку. От соприкосновения Любовь смущается еще сильнее.

Натали. Любовь, ты должна прийти на собрание философского кружка. Мы собираемся каждую пятницу у Николая.

Станкевич. Вы живете в Москве?

Любовь. Нет.

Варвара. Мы здесь всего на несколько дней. Хотя у нас в Твери философии тоже хватает. Вы должны познакомиться с моим сыном Михаилом.

Станкевич. Он изучает философию?

Варвара. Да. Он служит в артиллерии.

Любовь (с коньками в руках). Вот.

Госпожа Беер. Нам пора. Так что не забудьте, господин Станкевич.

Госпожа Беер уходит с Варварой. Станкевич кланяется всей уходящей компании, но затем передумывает.

Станкевич. Я провожу вас до коляски. (Обращается к Любови, предлагая понести коньки.) Вы позволите…

Любовь отдает ему коньки.

(Обращаясь к Любови.) Мы сейчас читаем Шеллинга. Может быть, вам…

Натали. Вы понесете мои коньки? Как галантно!

Натали, Любовь и Станкевич уходят вслед за Варварой и госпожой Беер.

Погода меняется… собираются грозовые облака, дождь. Заметно темнеет.

Белинский, скособочившись и сутулясь, рысцой несется на званый вечер. Пальто на нем уже лучше.

Март 1835 г.

Званый вечер – обычный “приемный день” в доме госпожи Беер. Присутствие слуг в ливреях не означает ни большого богатства, ни роскошных интерьеров. Ливреи скорее потрепанные, и масштаб происходящего скорее домашний, чем великосветский.

Слуга в ливрее принимает мокрое пальто Белинского. В комнатах гости больше расхаживают, чем сидят в креслах. Персонажи появляются в поле зрения тогда, когда обстоятельства того требуют. В сцене гораздо больше движения и наплывов, чем можно заключить из ее последовательного описания. Вино, еда, лакеи, гости, музыка и танцы присутствуют на сцене настолько, насколько необходимо.

Мимо торопятся Татьяна и Александра. Они держатся за руки и заговорщицки смеются.

Татьяна. Неужели она!..

Александра. Она-то да, да он не стал!

Обе снова отчаянно хохочут. Петр Чаадаев, 41 год, с высоким лбом и голым черепом, философ-аристократ, кланяется им, в то время как они убегают вместе со своим секретом. Он водворяется на неприметном стуле. Чаадаев расположен скорее принимать желающих побеседовать с ним, чем самому искать такой беседы.

Чаадаев. Чудесно… чудесно… молодежь…

В другой части сцены Шевырев, молодой профессор, с негодованием читает из журнала (из “Телескопа”) Полевому, который слегка пьян и почти не слушает.

Шевырев (читает). “…Я упорно держусь той роковой мысли…” – нет, вы только послушайте: “…Я упорно держусь той роковой мысли…”

Полевой (мрачно). Вы слышали? Закрыли. (Щелкает пальцами.) Вот эдак. Мой “Телеграф” был одиноким голосом реформ.

Шевырев. Вы будете слушать?

Полевой. Разумеется, разумеется. Что?

Шевырев. Этот выскочка – разночинец — по сути, отчисленный студент, которого Надеждин подобрал на помойке, использует “Телескоп”, чтобы насмехаться над нашими лучшими, нашими достойнейшими – нет, вы послушайте вот это: “…Я упорно держусь той роковой мысли…”

Полевой. Попробовал бы Надеждин редактировать настоящий журнал. “Телеграф” играл с огнем. Заметьте, слова не мои, а произнесенные в Третьем отделении и переданные мне!

Шевырев. Вы не хотите слушать.

Полевой. Хочу.

Шевырев. “…Я упорно…”

Полевой. Но чтобы закрыли (щелкает пальцами) – вот эдак, за отрицательную рецензию на пьесу!

Шевырев. “…Я упорно держусь той роковой мысли, что, несмотря на то что наш Сумароков далеко оставил за собою в «Трагедиях» господина Корнеля и господина Расина; что наш Херасков… сравнялся с Гомером и Вергилием…”

Кетчер, довольно пьяный, возникает в круге зрения Полевого.

Полевой. Кетчер! Слышали уже? (Щелкает пальцами.) “Телеграф” играл с огнем и доигрался!

Шевырев. “…что наш могущественный Кукольник с первого прыжка догнал всеобъемлющего исполина Гёте…”

Белинский робко присоединяется к вечеринке, но, услышав, как его собственные слова читают вслух, спасается бегством.

“…и только со второго поотстал немного от Крюковского… – несмотря на все на это, повторяю:

Белинский, уходя, сталкивается с Михаилом, который танцует с Татьяной. Михаил в военной форме. Они незнакомы. Белинский извиняется не глядя и уходит.

…у нас нет литературы!..”

Полевой (Кетчеру). Хорошо еще, что не отправили в Сибирь. И вас тоже, между прочим. Почему вас не арестовали вместе с Герценом и другими?