Татьяна. В это время дня, в саду, я всегда думаю о Любе… Как-то, незадолго до ее смерти, Михаил развел костер, вот в той роще, и мы вывезли Любовь в карете, словно королеву на бал…

Из-за сцены доносятся звуки и отсветы костра.

Любовь полулежит на постели, сооруженной на повозке, которую вывозят на сцену Михаил, Варенька и Александра – все трое в приподнятом настроении. Варвара суетится около Любови.

Михаил. Королева едет!

Александра. Вот и она!

Варенька. Осторожно! Осторожно!

Любовь держит в руках букет цветов, собранных Александром и Михаилом. Те же цветы украшают повозку. Ее сопровождают двое крепостных музыкантов. Александр выходит встречать повозку с бокалом в руке.

Татьяна…И я сварила глинтвейн в грелке!

Александр. Скорее сюда! Глинтвейн готов!

Варвара. Пирожные не забыла?

Варенька. Осторожно, камень!

Александра. С какой стороны ветер?

Михаил. Посмотри на пламя!

Александр. Не так близко!

Татьяна. Это был последний раз, когда мы все были вместе. И каким-то образом мы все были счастливы!.. Даже Варенька. После еще одной, последней попытки жить с Дьяковым она отослала его и собиралась с сыном в Германию.

Повозка исчезает из виду. Варенька задерживается. Михаил возвращается, чтобы увести ее.

Варенька. На что я там буду жить?

Михаил (беззаботно). Ну, не знаю… будешь давать уроки музыки. Какая разница?

Они уходят смеясь. Прошлое тает.

Татьяна (смеется). Освобождение Вареньки! Она продала свои украшения, а все давали ей советы. Николай писал из Берлина…

Тургенев. Когда я был в Риме, я виделся с Николаем и Варенькой каждый день. Потом, когда я вернулся в Берлин, я получил от них письмо из Флоренции. Он писал, что ему лучше и что они собираются провести лето на озере Комо. Это было за две недели до того, как он умер у нее на руках. (Пауза.) Да… если уж и здесь стихи не пишутся, надежды мало. Впрочем, если и пишутся – тоже немного. (Отвечает на ее взгляд.) В Прямухине вечное, идеальное чувствуется в каждом дуновении, как голос, который говорит тебе, что непостижимое счастье внутренней жизни куда выше вульгарного счастья толпы! А потом ты умираешь. В этой картине чего-то не хватает. Станкевич приблизился к разгадке незадолго до смерти. Он говорил: “Для счастья, оказывается, нужно немного реальности”.

Татьяна. Хотите, я покажу вам… (запинается, машет рукой в сторону) наш пруд с рыбами.

Тургенев. Да, с удовольствием. (Достает книгу из кармана.) Но Николай свел нас с Михаилом. В своем томике Гегеля я записал: “Станкевич умер двадцать четвертого июня тысяча восемьсот сорокового года. Я познакомился с Бакуниным двадцатого июля. В моей жизни до сих пор это единственные две даты, которые я хочу запомнить”. (Прячет книгу в карман.) Нет, это, должно быть, было начало августа. (“Стреляет” в пролетающую птицу.) По западному календарю. Я всегда думаю, что наше положение в России не безнадежно, пока у нас еще есть в запасе двенадцать дней. (Подает Татьяне руку, и они вместе уходят.)

Март 1834 г.

Москва. Зоологический сад. Рядом каток. Солнечный день в самом начале весны. Вдалеке слышен духовой оркестр. На траве расставлены несколько столов и стулья; здесь прислуживает официант, появляющийся из-за сцены. За столом сидят Николай Огарев и Николай Сазонов, обоим 22 года. В одной компании с ними Александр Герцен, 22 года. Герцен стоит несколько в стороне и ест мороженое ложечкой. Четвертый молодой человек, Станкевич, 21 года, лежит на траве, надвинув на глаза шляпу. Он, кажется, спит. Его лицо скрыто, и поэтому пока непонятно, кто он. У Сазонова и Огарева самодельные шейные платки цветов французского триколора. Кроме того, у Сазонова на голове берет.

Любовь и Варвара сопровождают госпожу Беер, зажиточную вдову, примерно 50 лет. Прогуливаясь, они появляются в поле нашего зрения.

Герцен. Что не так на картине?

Варвара. Варенька обручилась с кавалерийским офицером… Николай Дьяков. Такой смирный. Мухи не обидит. Да что там мухи… Он у собственной лошади только что прощенья не просит. В остальном весьма удовлетворителен. К моему изумлению, Варенька согласилась и глазом не моргнула. Ну слава Богу, ее будущее теперь устроено. Не то что у некоторых.

Госпожа Беер (в шутку грозит Любови пальцем). Смотри, так и помрешь старой девой. Надо было за барона держаться.

Варвара. Вот видишь? Слушай, что говорит госпожа Беер. Ну, что сделано, то сделано. Это все Мишель виноват, невозможный мальчишка. Чем скорее он отправится в армию, тем…

Госпожа Беер. Ох уж эти дети!..

Любовь. Смотрите, госпожа Беер, ваша Натали вышла на лед.

Они удаляются в сторону катка.

Герцен. Помните, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками – часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: “Что не так на картине?” Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус. Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями – за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке. Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге. Что не так на картине? (Друзьям.) Вы слушаете? Вы ведь тоже часть этой картины. С некоторых пор профессор Машленков, подмигивая, пристает к нам с философскими вопросами. “Вы желаете понять природу реальности? Ну-с, а что мы понимаем под реальностью? А под природой? А что мы понимаем под пониманием?” А ведь это философия. Но в Московском университете философию преподавать запрещено. Она представляет угрозу общественному порядку. Профессор Машленков читает курс по физике и агрономии, и лишь центробежная сила относит его от чересполосицы к философии природы Шеллинга… (Оглядываясь.) Кетчер!

Входит Николай Кетчер. Огарев и Сазонов здороваются с ним. Он старше их, ему 28 лет. Он слегка раздражителен и мог бы сойти за дядю собравшимся. Он худ и высок, в очках и черном плаще.

Кетчер (Огареву и Сазонову). Отчего вы нарядились французами?

Входит официант с чаем на подносе, расставляет стаканы на столе.

Сазонов. А, заметил! Это оттого, что Франция являет миру прекрасное лицо цивилизации и дарит ему революцию, которая разбивает это лицо в кровь.

Кетчер (уходящему официанту). Благодарю… (Сазонову, ядовито.) Раз уж ты француз, то хоть в присутствии официанта говорил бы по-французски…

Сазонов. D’accord. Mille pardons[19].

Кетчер. Раньше надо было думать…

Огарев. Сазонов, ты пьян.

Сазонов. Это же ты пел “Марсельезу” перед Малым театром.

Огарев. Я был пьян. Я и теперь еще пьян. (Ударяет кулаком по стакану и разбивает его вдребезги.) Мне уже двадцать один, и ничего не сделано!

Входит Полевой. Ему 38 лет, но кажется, что он на целое поколение старше остальных. Он прогуливается и замечает всю компанию.

Полевой. Господа…

Герцен. А, господин Полевой!.. Доброго вам дня!