Отведя душу вот этим шмурыганьем, этим кратким покаянным обзором своей биографии, Непрядвин, как правило, переходил к обобщениям. Как человек творческий (со студенческой поры пишет рассказы и повесть), Непрядвин искал художественный смысл в прожитой жизни: метафорический, притчевый или хотя бы типично-характерный в типических обстоятельствах, но такого смысла не отыскивалось, было нечто бытовое, реальное со всех сторон. А коль скоро так, коль нет художественного оправдания пьяным безумствам, то нет необходимости пить дотла и рисковать своей серой жизнью, ведь только многоцветная и бурная художественная жизнь достойна того, чтобы ежеминутно бросать ее на карту. Значит, все, пора заканчивать.
С таким решением он обычно выходил из каждого запоя, а через три недели, через месяц, ну, через полтора – опять в него входил, влетал, вляпывался. С чем бы сравнить? Например, с тем, как неопытный человек, заезжий экскурсант идет по изумрудно-зеленому болоту (в Карелии такие есть) под ярким солнцем, густой травяной настил на воде весело прогибается, пружинит под ногами, и человеку даже интересно наблюдать, как нога в очередном бучиле, в зеркальце воды, куда он наступил, вязнет, ей туго, прохладно, тесно в сапоге, щекочет ощущение опасности, а нога все глубже, наконец думаешь – пора бы ее вытащить, и с удивлением обнаруживаешь, что – не идет. Тянешь-потянешь, а она все глубже, и вторая тоже увязла, и весь ты уже по колени, по пах, извиваешься и дергаешься, хватаешься руками за траву – и никак не можешь поверить, что тебе уже не выбраться…
Но в то похмельное утро ему захотелось радикальных и бесповоротных мер, таких, чтобы не дать себе возможности отступления. Живой пример перед глазами: редактор «Авангарда» Жуевский, еще пять лет назад испытавший на себе действие как раз вошедшего в широкую моду противоалкогольного гипноза, иначе говоря кодирования, чувствует себя превосходно и не раз уж и намекал, и прямо даже говорил Непрядвину о непревзойденной целительности этого метода, но тот отвечал неизменно, что ему эти процедуры не нужны (то ли из-за упрямства и гордости, то ли сам себе не хотел признаться в болезни).
Итак, он решил. Отлежавшись два дня, на третий явился в редакцию умытый, хорошо выбритый, чисто одетый, разве только не пахнущий одеколоном, поскольку выпил весь одеколон в один из запойных дней. Он не стал начинать издалека, а сразу сказал Жуевскому: так и так, дошел до ручки, помнишь, ты говорил? – так помоги! Жуевский охотно откликнулся, тут же позвонил в Москву экстрасенсу Маргишу, у которого сам вылечился, экстрасенс готов был принять в любое время. Непрядвин удивился: зачем в Москву, подобных лекарей и тут развелось без счета, в нашей же газете объявления через день печатаем. Жуевский заявил: это шарлатаны! посадят в зале по сто человек и колдуют. Никакой гарантии. А тут индивидуальная работа.
– Что ж… – сказал Непрядвин. – Взаймы дашь?
– Конечно, – сказал Жуевский, довольный тем, что другой человек придет в такое же состояние, в каком находится он сам.
Экстрасенс и целитель Маргиш был сух, черноволос, кареглаз и четок. Не предлагая войти, он спросил у порога:
– Давно последний раз пили?
– Неделю назад отошел, – честно сказал Непрядвин.
– Зачем же тогда приехали, не понимаю?! Три недели! Три недели как минимум должно пройти! Так что недельки через две – прошу.
– По телефону нельзя было об этом сказать? – озлился Непрядвин.
– Такие вещи спрашивают! – отрезал Маргиш. – С похмелья-то каждый хочет завязать, а время пройдет – и пятками назад, чего, мол, там, сам брошу! – принизил он Непрядвина просторечием. – В общем, не надеюсь вас больше увидеть, прошу уплатить за консультацию.
И, снисходительно взяв деньги, выпроводил Непрядвина.
Эти две недели Непрядвин активно работал, наверстывая упущенное, размышляя, что оттяжка срока даже на пользу, он утвердится в своем решении, на пользу ему и то, что Маргиш уел его таким хамским приветом и этим как бы проверил готовность Непрядвина к испытаниям и к некоторой униженности, которая, хочешь не хочешь, есть в положении человека с такой болезнью, покорно сдающегося на чью-то милость – не надеясь на самого себя.
И вот он опять у Маргиша. Тот встретил его мягко, напоил чаем, расспрашивал о жизни. Понимая, что это любопытство не праздное, а профессиональное, Непрядвин с юмором и иронией рассказал о себе, показывая, что способен от себя отстраниться и воспринимать ситуацию как казусную. Но Маргиш ни на юмор, ни на иронию откликнуться не изволил, слушал без улыбки, внимательно.
– Все ясно, – заключил он, выслушав, сказал это с обидной простотой, будто в сотый раз выслушивал одну и ту же историю. И приступил к сеансу, причем Непрядвина поразила его уверенность в немедленном успехе, и он поддался обаянию этой уверенности.
Были всякие слова и пассы, потом Непрядвин заснул и ничего не видел, не слышал.
– Ну вот, вы и здоровы! – вдруг в лицо, в глаза сказал ему Маргиш, держа в руках что-то вроде спортивного стартового пистолета. Недаром Непрядвину почудился какой-то странный звук. Зачем, спрашивается?
– Вот вы и здоровы, – повторил Маргиш. – Вы оказались поразительно легко внушаемы. Для вас теперь начинается новая жизнь.
Непрядвин с благодарностью принял эти банальные слова.
– Вам ведь не хочется спиртного? – спросил Маргиш.
– Удивительно! Как и не было ничего! И вообще какой-то я…
– Вот и славно! Теперь знайте: желание иногда может возникнуть. Легкое такое. Оно быстро проходит. Все зависит от тормоза. Ну, такой примитивный пример. Вы увидели на улице красивую женщину. (Непрядвин улыбкой и пожиманием плеча показал, что он знает толк в том, как увидеть на улице красивую женщину.) Очень красивую! – строго повторил Маргиш. – Вы можете ее захотеть. Но даже при самом сильном желании вы не броситесь на нее, чтобы сорвать одежду и тут же изнасиловать, – если вы не больной, конечно. Сработает тормоз. Ведь вас посадят, расстреляют и убьют. Это – внешний тормоз. Ну, есть и внутренний. Так сказать, совесть, – сказал Маргиш, усмехнувшись и как бы давая понять этой усмешкой, что данное примитивное чувство лишь простых людей удерживает от насилий и безобразий, а он, Маргиш, умеет быть корректным, не имея совести, а имея только силу аналитического ума. – Желание может появиться, – продолжал Маргиш, – но стоит только сказать себе: «Нельзя, умрешь!» – и все пройдет. Постарайтесь переключиться, даже просто-напросто хорошенько покушать, это помогает. Если сильно захочется – отнеситесь как к гриппу, ложитесь, смотрите телевизор, на ночь пейте снотворное. Иначе смерть, понимаете меня?
– Хороший способ самоубийства, выпил – и помер! – умно усмехнулся Непрядвин, но Маргиш не позволил ему оказаться на высоте.
– С вами не шутят!
– Извините. Спасибо, большое спасибо. Но если все-таки… Если захочется – нестерпимо?
– Вряд ли. Но если вдруг – приезжайте ко мне, раскодирую. Обойдется это в два раза дороже. Не потому что я жадный такой, наоборот, на вашу жадность рассчитываю. Иногда нежелание тратить такие деньги удерживает.
– Что ж. Надеюсь, мы с вами больше не увидимся.
– Вот и прекрасно! – ответил Маргиш и отвернулся, и Непрядвин не увидел, что происходит у него на лице, но сейчас, вспоминая, почему-то думает: усмешка была на лице, язвительная усмешка.
И вот – год прошел, и – сны.
И – страх перед возможным страхом, а потом и сам страх, ежедневный, неотвязный.
Дошло уже до полной чепухи.
Непрядвин привык обедать в одной кафешке, где кормежка была почти сносная, хоть и дороговатая, но он может теперь это себе позволить, получая неплохую зарплату, став редактором «Авангарда» вместо Жуевского; здесь относительно чисто и не самообслуживание с осточертевшим ощущением вечной очереди к общему корыту (лохани!), а все-таки официантки, иные даже симпатичные, как Людмила, которая чаще других ему подает. И вот не так давно ему показалось вдруг, что Людмила как-то странно посмотрела на него, поставив на стол солянку. Непрядвин принюхался к солянке. Он давно уже не употреблял кефира, не пил соков – боялся непредвиденных алкоголизмов в забродившем соке или кефире, но в солянке-то откуда этому взяться? А кто знает? – вдруг придет Людмиле в ее толстенький ум догадка, что ее непьющий и лишающий ее этим прибыли клиент – закодирован, возьмет и плеснет в блюдо водки! И – смерть. Или ее подговорит кто-то из врагов и недоброжелателей Непрядвина, знающих о заложенной в нем мине, готовой взорваться, – тот же Жуевский, например. Запах был определенно подозрительным. Он отодвинул тарелку, принялся за бифштекс, но и вкус бифштекса насторожил, почудился слишком каким-то пряным, без привычного оттенка некоторой тухлятинки. Непрядвин выплюнул полупрожеванное, хотел молоком прополоскать рот, протянул руку к стакану – но и молока не коснулся, встал и ушел. С этого дня он питается только дома, на работу берет бутерброды и большой термос с отваром шиповника.
