Но единой Африки не существует. Есть множество разных Африк. Например, Африка специалистов, которые приезжают по контракту, составленному по всем правилам, и в течение трех лет будут жить в таком-то городе на побережье или в глубине страны, сидеть в кабинетах, при галстуках, в пристежных воротничках, не видя никаких негров, кроме служащих да нескольких женщин в пестрых набедренных повязках.

Есть Африка заготовителей древесины, которые поднимаются вверх по течению рек и строят поселки на сто-двести рабочих.

Есть Африка чиновников, служащих, Африка, полная писанины, отчетов и приложений к отчетам. А кроме того, Африка джунглей…

Есть пигмеи, живущие в девственных лесах, на деревьях; их не так давно приручили, и теперь они подпускают к себе белых и даже готовы за кусок соли погримасничать и поплясать.

Африка строящихся железных дорог — молодые инженеры, которые борются со всеми и с собой, ради того чтобы прокладывать рельсы, километр за километром…

И негры, которые покупают себе жен, а потом годами терпеливо, с наслаждением ссорятся из-за козы или мотыги, недополученной в приданое…

А еще есть отравители…

Но существует и нечто общее. Для белых это прежде всего постоянная забота о тропическом шлеме, с которым нельзя расставаться. Это желание напиться холодной воды и хоть иногда съесть что-нибудь неконсервированное. Наконец, это борьба с прогрессирующей анемией и все нарастающей раздражительностью.

Разница только в том, что тех белых, которые живут на побережье, от Франции отделяет какой-нибудь месяц пути, а вот тем, кто оказался в глубине материка, прежде чем увидеть пакетбот, приходится сперва несколько недель путешествовать в типойе, а потом не одну неделю спускаться вниз по реке.

Африка! Покуда вы находитесь там, вы потеете, охаете, еле таскаете ноги и в конце концов проникаетесь ненавистью ко всему на свете и к самому себе. Вы клянетесь никогда больше туда не возвращаться, но стоит вам месяц прожить во Франции — и вас охватывает ностальгия.

Многим непонятно, почему солдаты с тоской вспоминают грязь, голод. Но еще сильнее тоскуют люди по Африке, по изнеможению, вялости, безразличию, в котором они там увязали. Тоскуют по ощущению полнейшей отрезанности: до Франции месяц пути, если не все три. Шкала моральных и материальных ценностей полностью меняется.

На сетчатке глаз у этих людей навсегда запечатлена привычная картина: баобаб или бавольник, который в течение многих лет они видели из окна; пирога с двенадцатью чернокожими гребцами, на которой они раз в несколько месяцев пускались в плавание по реке, или кафе, стены которого выкрашены светлой краской, с вечно опущенными жалюзи, разрезающими солнце на полосы…

Уезжая в отпуск, они объявляют:

— Если найду работу, останусь в Европе!

Но они возвращаются. И дело не в работе, дело в целой совокупности обстоятельств, подчас незначительных, а главное, дело в самой этой среде, вне которой они уже не могут жить.

То, что с ними происходит, не внезапный приступ безумия. Это постепенное отравление. Тех, кто никогда не видел моря, первое купание в нем опьяняет: морская стихия слишком сильно на них воздействует.

Вот так и Африка, сотворенная в расчете на мамонтов и других животных-гигантов, воздействуя солнцем, многообразием жизни, запахами, мухами, бурными реками, джунглями, изматывает человечков, приезжающих сюда со своими чемоданами, помеченными инициалами владельцев, с сапогами и пробковыми шлемами.

Потому они возвратятся в Африку, даром что так на нее негодовали, мечтали о Европе, о родной деревне.

Вернувшись, растрогаются при встрече со своими неграми — полуголыми чернокожими обитателями джунглей, или рабочими, живущими в кирпичных коробках, или клерками в ярких галстуках.

С виду эти негры несхожи. Но все они в душе дети, с той только разницей, что некоторым из них внушили преувеличенное представление об их важности, и они, как избалованные дети, усвоили дурные привычки.

Это не мешает негру-служащему, если у него появились сбережения, съездить к себе в деревню и покрасоваться перед односельчанами, хотя до деревни надо добираться месяц вместе с женой, детьми, чемоданом, в котором аккуратно уложены его великолепные костюмы.

Колонисты героической эпохи, те, что даже не стремятся поглядеть на Европу и живут вдали от городов, уже складывают саги, подобно всем старикам, о минувших временах, когда туземцы ходили нагишом. Те, кто прибыл не так давно, удивленно слушают рассказы об их подвигах, смахивающие на эпопеи.

А не кажется ли вам, что через двадцать лет какой-нибудь белый из Конакри, рассказывающий истории вроде тех, которые я тут поведал, будет выглядеть этаким осколком древности?

Не покажется ли трогательным, устарелым, старомодным нынешний нелепый клерк в сиреневом или фиолетовом костюме, с курчавыми волосами, которые он каждое утро отчаянно разглаживает в течение часа, исполненный простодушия и высокомерия?

Он толкается, садясь в трамвай, и по каждому пустяку пишет письма в Лигу Наций.

Это взрослый мальчик, мальчик в переходном возрасте! Он недавно спохватился, что стал взрослым, и ликует, демонстрирует свою взрослость, во что бы то ни стало желая ее доказать.

В джунглях еще живут негры-младенцы, готовые забавляться старой коробкой из-под сардин и курить всей деревней одну сигарету.

А в городах негры-подростки забавляются галстуками, пишущими машинками и парусиновыми туфлями. Они даже начинают поигрывать в политику, а потом мчатся в деревню продемонстрировать младшим братьям, как много они узнали и сколь многого достигли.

Что такое Конакри? Город-подросток, отроческая нескладность, отроческая прыщавость.

Появилось несколько автомобилей, есть железная дорога, проектируется трамвайная линия — почему бы не покричать о техническом прогрессе? Среди деревянных домов и крытых листьями хижин есть несколько зданий из бетона — разве это не повод для ликования? Всем приходится носить пристежные воротнички — так не пора ли стенать об ужасах цивилизации?

Да нет же! Здесь пока еще, как и в большинстве африканских городов, совершается переход от детства к зрелости. Клерк в костюме из «Нувель-Галери»[32] толкает локтем в бок негритянку, на которой надета только набедренная повязка из травы. Взрослых негров можно пересчитать по пальцам. И совсем немногие из них способны тягаться с белыми.

Не над этой ли благословенной, живописной, переливающейся всеми цветами радуги эпохой будут завтра умиляться поэты?

Ведь завтра негр сменит костюм цвета резеды на черный и, полный достоинства, безукоризненный, будет заседать на международных конференциях. А этот лейтенант-туземец, который так гордится своими галунами и призами за стрельбу, станет, быть может, генералом. И не нашего государства, а своего!

Негры — это подрастающие дети. Нагие жители джунглей завтра нарядятся в набедренные повязки или штаны. Рабочие обзаведутся водительскими правами. Неловкие подростки станут взрослыми.

И чем они помянут нас тогда? Поблагодарят ли за железные дороги, каждая шпала которых стоила человеческой жизни, за банки, которые платят им бумажными деньгами, хотя не секрет, что в хижине бумажные деньги портятся, и неграм приходится менять их на монеты из расчета пять франков к трем?

Сочтут ли они нас благодетелями Африки за то, что мы принесли им спиртное, которое крепче и дороже их пальмового вина, и за то, что мы наплодили повсюду детишек цвета кофе с молоком?

Я уже рассказывал об отпавшем от цивилизации белом, у которого в каждой деревне по хижине. Так вот, он мне сказал:

— Наши негры не умеют считать. Они не знают, сколько им лет. Не имеют ни малейшего представления о том, что творится за сотню километров от их жилья. Но они лучше меня помнят, что происходило тридцать или пятьдесят лет назад. Поверьте, они ведут счет всем ружейным выстрелам, всем ударам хлыста и прочим делам, о которых мне и рассказывать неохота, и передают этот счет из поколения в поколение. Завтра или послезавтра…