– Что за ерунда, зайчонок! Конечно, не возражаю!

– Ну ладно, – с легким предостережением в голосе молвила она, – Тогда вопрос такой. Тут на днях к нам в очередной раз приезжал Лихоборский. И после этого Вероника почему-то решила выяснить у меня, не залетела ли ты там часом? Я ответила, нет. Но теперь спрашиваю тебя. Это не так? Может быть, твой внезапный отъезд связан именно с этим?

Я опешила. Если скрою от Дороховой сейчас, когда она спросила в открытую, то потом будет смертельная обида.

– Зайчонок! – взмолилась я. – Поклянись, что никому не расскажешь! Ни Веронике. Ни Мише. Вообще никому. Я очень боюсь, что кто-нибудь меня сглазит.

– Значит, все-таки да, – помолчав, констатировала Оксанка. – Поздравляю! Могла бы и раньше поделиться радостью с лучшей подругой.

– Не могла, зайчонок, честно! Прости меня. И, пожалуйста, не говори никому!

– Ладно, не ссы, не скажу. И она повесила трубку.

А я, вместо того чтобы расстроиться, неожиданно рассмеялась.

Так что Всеволод и впрямь решил, что я пошутила? Вот дуралей! Неужели еще не понял, что я меньше всего похожа на шутницу, за полным отсутствием у меня чувства юмора. То-то он удивится, когда ему позвонят из роддома!

18 апреля. Шестнадцать недель. Ребенок уже умеет схватывать что-то ручками, плавать и даже переворачиваться.

Ишь ты, какой стал непоседа! А у меня вот тоже день прошел в активном движении. С утра ходила к излучине. Просто гуляла. Хотя там было тенисто и сыро, а местами кое-где до сих пор лежал снег. У запруды встретилась случайно с Вициным-Крамаровым. И он, робко взяв меня за руку, проводил до церквушки. Здесь уже пришлось отправить его восвояси. Ни к чему это, чтобы отец Владимир решил, будто у нас с ним роман.

Успев привыкнуть к моим частым визитам, местный батюшка проникся ко мне уважением. Ласково именовал сестрицей и всякий раз умилялся усердию, с каким я отмаливала у бога свой недавний грешок.

Справившись у священника, когда можно будет приносить куличи и яйца на освящение, я, как обычно, наведалась к Зое. Пообновила цветочки, воткнув их прямо в просевшую землю (банки без конца кто-то бил – может, собаки, а может, сельская детвора). Сестра смотрела на меня с фотографии, чуть улыбаясь. На ней она еще до болезни, за год или за два.

«Ну, до встречи, Зоенька! В выходные на Пасху приведу к тебе бабушку».

А вечером я скакала как заводная вокруг присыпанного мукой стола. Пыталась испечь по бабусиному рецепту пасхальный пирог.

– Не торопись, Зоюшка, – помогала мне советами составительница рецептов. – Поставь тесто в духовку. Дай ему сначала хорошенько подойти…

Подходило тесто в духовке. Рос как на дрожжах и мой живот.

Начиная с восемнадцатой недели я уже четко ощущала толчки. Малютка посылал мне привет из своей уютной, видимо становящейся для него тесноватой, каморки.

Конец второго триместра. Начало третьего. Самый разгар лета.

Я узнала от мамы, что Оксанка отправила Славика в лагерь. И планировала взять его еще на недельку с собой на Валдай. Сама я подруге ни разу не позвонила. Да и она меня больше не беспокоила. Наверное, все же обиделась. Неужели наша дружба, выдержанная годами, как многолетний коньяк теперь дала трещину? Я чувствовала, что так оно и было. Где-то в ней образовалось тонкое место. Тонкое-тонкое! Еще немного – и я боялась, что между нами может произойти окончательный разрыв…

Лето закончилось. Отслужили свое в бабушкином саду крыжовник и вишня. Поспевали и наливались поздние яблоки.

А уж я-то как налилась! Ходила круглая, точно воздушный шар, и сама себе жутко нравилась в таком виде. Однако дни моей обывательской жизни подходили к концу. Впереди ожидал дальний переезд домой и сразу вслед за тем родильное отделение.

Ранним сентябрьским утром, полностью собранная, я вошла в бабусину комнату.

Она еще лежала в постели. Хотя не спала. Шептала что-то, отвернув лицо к маленькому, заслоненному кустом сирени окошку. Должно быть, молилась.

– Бабушка, мне пора, – тихо сказала я, присаживаясь на ее кровать.

Она повернулась – уголки ее губ горестно опустились. Нащупав мои пальцы, бабуся стала тискать их своей сухонькой, чуть дрожащей ладошкой.

– Поезжай, Зоюшка! Поезжай, внученька моя! Дай Бог тебе легко разрешиться от твоего бремени! Хоть бы только Леночка не вмешалась… окаянная!.. – Тут старушка вздрогнула, сама убоявшись своей несдержанности. – Ох ты Господи! Прости меня грешную!..

Она принялась размашисто креститься. А мне вдруг стало так тоскливо-тоскливо. И от этих ее слов, и оттого, что бабуся, казалось бы, по самую маковку увязнувшая в своем горе, оказывается, все чувствует и понимает (пусть даже и зовет меня другим именем). И оттого, что сейчас мне придется встать и уйти, оставив ее один на один с комнатным полумраком.

С тяжелым сердцем покидала я этот дом. Прощаясь у калитки с тетушкой Вицина-Крамарова, которая за умеренную плату обязалась приглядывать за бабусей в наше отсутствие, я все смотрела, как шумит за изгородью старый сад. И никак не могла от него оторваться.

Вон там, в просвете между листочками, видно оконце моего «чердачка»! Как хорошо там мечталось, как спокойно спалось! А вон там еле видно церквушку! И отец Владимир теперь наверняка таскает воду из колодца. А потом, переодевшись, начнет свою обычную воскресную службу. А дальше, почти у самой запруды, мой любимый пригорок, сидя на котором я обычно провожала закаты. Эх! Когда-то я теперь вернусь сюда? Я могла бы простоять так целую вечность. До того не хотелось обратно в Москву! Но Вицин-Крамаров поторапливал. Подхватив мою сумку, он уже спускался вниз по дороге, показывая рукой, чтобы я тоже прибавила шагу.

Кажется, времени действительно оставалось в обрез. Вдалеке уже показался автобус.

Я, переваливаясь как уточка, пустилась вдогонку, удивляясь попутно, как быстро изменилось мое настроение при виде поднятых на горизонте клубов пыли.

Теперь я уже почти бежала. Ведь я не просто возвращалась домой. Я ехала навстречу новым свершениям!

Розка, конечно, дама со странностями, я не спорю. «Алко-голистическая подруга моей бабуленции», как сказала о ней Дорохова. Но все-таки только благодаря Розке я попала в хороший роддом. Один из лучших в столице.

Здесь были чистые уютные палаты, рассчитанные на четырех человек, светлые коридоры, совсем не похожие на те, которые я видела в снах про Зою. Хорошо кормили. А главное, здесь трудился сильный, сработанный коллектив. Еще ни от кого я не слышала, чтобы кто-нибудь чем-нибудь остался недоволен. Это было главное.

Вообще, меня устраивало абсолютно все. Даже мои соседки по палате.

Было, правда, поначалу некоторое предубеждение против Жанны. Все-таки в сорок два года – первые роды! И потом, читает черт знает что! За день по тому древнекитайской философии! Но позже я к ней прониклась. Она хоть и молчунья, но безвредная. А еще у нее был очень вкусный лимонный чай, привезенный откуда-то не то из Швеции, не то из Швейцарии. Она поила им всю палату. И во время этих чаепитий мы чаще всего нахваливали жителей той самой страны – не то шведов, не то швейцарцев.

А вот Нонна в свои сорок собиралась рожать уже в пятый раз. Просто диву даюсь на все их армянское семейство! Как ни подойдешь к окну, все стоят, задрав черноволосые головы.

Сам счастливый глава семейства и четверо его сыновей – мал мала меньше. Надеялись, хоть на этот раз у них будет девочка. Ан нет. Нонна вчера, вернувшись с УЗИ, даже обедать не пошла. Так расстроилась, что разглядела на мониторе окаянный отросток!

Танюшка мне понравилась сразу. Не только потому, что была из нас самой молодой, ей всего-то стукнуло двадцать три. А просто потому, что была страшно похожа на Дорохову. Те же глаза, те же узкие плечики. Ну, мы с ней как-то сразу подружились. Ходили вместе в столовую. Вечерами смотрели в комнате отдыха телевизор. Днем таскались вверх-вниз по запасной лестнице, чтобы не слишком прибавить в весе от сытого и сонного больничного режима.