Января 4-е. Видел во сне, якобы ничего этого не будет.

В бывалое время, когда о ком-нибудь выражались: «вот хороший человек!» — то разумели под этим всякого, кто, по пословице, «сальных свеч не ест и стеклом не утирается». Нынче не то. Нынче сальных свеч даже отличные люди не употребляют.

Между хорошими людьми доброго старого времени много было плутов, забулдыг и мерзавцев par sang.[100] Почему они назывались хорошими людьми, а не канальями — это тайна русской почвы и русской природы. Прежде хороший человек выпорет, бывало, вплотную какого-нибудь Фильку и вслед за тем скажет другому такому же хорошему человеку: «А пойдем-ка, брат, выпьем по маленькой!» И ничего. Или, например, передернет нечаянно в карты (за что тут же получит надлежащее возмездие в рождество), и вслед за этим воскликнет: «Не распить ли нам бутылочку холодненького?» Одним словом, други-приятели были, теплые были… buvons, chantons et aimons,[101] вот какие были люди!

Ну и в области наук тоже больших сведений не имели. По части, например, истории запас их познаний не выходил из круга рассказов о том, как в тринадцатом году русский солдат разговаривал с немцем по-русски и сумел-таки заставить попять себя, или анекдотов о том, как русский бился об заклад с немцем, кто из них дальше плюнет или сотворит такое невежество, от которого у прохожего свидетеля глаза на лоб полезут. По части географии они могли утвердительно сказать только то, что на том самом месте, где они теперь играют в карты, рос когда-то непроходимый лес, и что в недавнее еще время на улице Страмнихе уездный стряпчий Толковников из окна своей квартиры бивал из ружья во множестве дупелей и бекасов. Юридическое образование их ограничивалось: по части прав состояния — отсылкой грубиянов на конюшню или в часть, а по части гражданского права — выдачею заемных писем и неплатежом по ним.

И между тем жили, жили, ели, женились и посягали, занимали начальственные должности, славословили и пользовались покровительством законов наравне с людьми, которым не безызвестно даже о распрях, происходивших в Испании между карлистами и христиносами!

Напротив того, нынешний хороший человек чист как кристалл, образован как «Русский вестник», и голова у него звенит, как серебро. В карты он ни-ни! историй с рылами, микитками и подсалазками удаляется, buvons не употребляет, а к aimons прибегает лишь втихомолку и с крайнею расчетливостью. Зато прям как аршин, поджар как борзая собака, высокомерен как семинарист, дерзок как губернаторский камердинер и загадочен как тот хвойный лес, который от истоков рек Камы и Вятки тянется вплоть до Ледовитого океана.

Поприще для деятельности хороших людей всех времен, пород и видов — по преимуществу провинция. Но и в этом отношении между хорошими людьми старого закала и нынешними существует бесконечная разница. Прежний хороший человек рождался, жил и умирал в губернии. Он был, так сказать, продуктом местных нечистот, об них одних болело его сердце, к ним одним стремились его вожделения, а никаких иных навозных куч он не желал, кроме тех, которыми окружено было его счастливое детство.

Петербурга он не любил и не понимал; он охотно допускал, что вообще во всех местностях обширной России могуг жить и процветать хорошие люди, но в Петербурге, по его мнению, живут не люди, а выморозки.

— Помилуйте, жить и лишнего куска не сметь съесть! — восклицал он, слушая рассказы наезжающих изредка петербургских чиновников об аккуратностях столичной жизни.

То ли дело провинции! В рассказах на эту тему хороший человек был неистощим. Он с увлечением повествовал о том, какую он ел однажды буженину в Тамбовской губернии, как, в таком-то году, проезжая через Пензу, он три дня и три ночи сряду проиграл в преферанс, как в Нижнем Новгороде… В Петербурге хорошему человеку негде развиться. Нет тех милых болотцев, нет тех вязких разговорцев, нет той лесистости в понятиях и соображениях, которые способствуют питанию и возрастанию хорошего человека. В Петербурге на каждом шагу можно встретить проныр, интригантов, людей с загадочными средствами существования, торжествующих лакеев и ликующих откупщиков, но отнюдь не хороших людей. Можно даже с уверенностью сказать, что истинно хорошему человеку (если б таковой и народился) там с первого же шага плюх надают, мозоли отдавят и выгонят в лакейскую, уже за то одно, что хороший человек говорит преимущественно о добродетели и прибегает притом к афоризмам, что для живых, хотя и нехороших людей хуже всякой холеры. Зато в губернии хорошему человеку раздолье; там он, с по-

<После этого отсутствуют 4 листа автографа.>

С каждым годом, с каждым днем все более и более исчезает прежняя привольная жизнь провинций, и вместо нее появляется какая-то чопорная натянутость, какой-то нелепый антагонизм, еще не высказывающийся явно, но уже дающий себя чувствовать особого рода метанием взоров, расширением ноздрей, покороблением уст и общим рылокошением. Даже искушенная опытом мудрость генерала Зубатова, который, как и все наши древние администраторы, полагает, что главная задача его административных потуг заключается не в том, чтобы край управлялся законами божескими, а в том, чтоб аристократы города N не грызлись между собой и не предавались в излишестве сплетничанью, даже и эта мудрость, говорю я, разбивается вдребезги перед упомянутыми выше рылокошениями и спиноотворачиваниями. Грустное и безотрадное чувство овладевает человеком при взгляде на наши нынешние общественные собрания. С одной стороны присутствуют хорошие люди прежнего времени, наша старая веселая Русь (old merry Russia), и втихомолку переваривают анекдоты о загнанных жидах и обманутых немцах. Тут заседает и заиндевевший обладатель множества Филек и Прошек, и застенчивый откупщик и облизывающийся аристократ из казенной палаты; одним словом, все те, которым дорого, чтоб наша отечественная цивилизация развивалась постепенно, а не скачками («поспешишь — людей насмешишь» и еще: «поспешность потребна только блох ловить»). Все они, потихоньку вздыхая, разговаривают о временах минувших, когда и солнце горело светлей, и земля, без помощи удобрения, приносила сам-двадцать, и Фильки отправлялись на конюшню беспрекословно, и винокуренные заводчики уделяли по четыре копейки с ведра, а не по две, как ныне.

— Какое изобилие рыбы в реках было! — тоскует помещик Птицын.

— И какая была все крупная-с! — вздыхает недоросль из дворян Шалимов.

Присутствующий при этом отставной капитан Постукин хотя и не принимает словесного участия в разговоре, но оттопыривает губы и отмеривает руками два аршина, чтоб показать наглядно, каких именно размеров водилась в реках рыба.

— Во всем, во всем изобилие было! — вступается генерал Голубчиков (из аристократов казенной палаты), облизываясь и сгорая нетерпением дать разговору направление винокуренное.

— И музицки́ бо́льса вина ку́сали! — подвиливает хвостом Герш Шмулевич.

— И винокуренные заводчики свой расчет находили! — подхватывает Голубчиков.

— Вспоминать больно!

— И весьма.

— Да и люди были какие-то особенные! — рычит отставной корнет Иван Сергеев Ка́тышкин, — примерно скажу хоть насчет дорог. Что это за бесценный народ был! Засядешь, бывало, в трущобу, экипажи были все грузные, лошади надседаются — ну, просто смерть! Ничуть не бывало! Кликнешь только: Трошка! Слезет это Трошка с козел, там ногой, тут плечом — и пошла в ход карета!

В это время капитан Постукин пыхтит и делает такое движение плечом, как будто бы действительно выпирает им из трущобы карету.

— Сердечный народ был, любовный!

— А главное, то хорошо в старину было, что все это просто делалось! Угодил, финизерв какой-нибудь к обеду соорудил — рюмка водки тебе, а оплошал, таракана там, что ли, в суп пустил — ну, не прогневайся, друг! сейчас его au naturel[102] и марш на конюшню!