— Нужно подойти к краю бездны и заглянуть в нее. Тот след, который останется, когда будешь от нее отползать, и называется юмором.

— Неужели? Любопытно, любопытно…

— Никогда так искренне не смеялся, вспоминая своего первого убитого. Ведь там нет времени разбираться кто прав. Прав всегда тот, кто остался жив.

В ее руках вспыхнул огонек, набросив на мгновение на лицо багровую вуаль, которая безжалостно извлекла из тайника истинное количество лет, прожитых дамой. Зажигалка погасла, оставив лишь тусклое пятнышко тлеющей сигареты. Сладковатый запах наполнил комнату.

— Могут быть у члена Мирового Совета мелкие слабости? — с капризной ноткой спросила она. — Я не могу вдыхать ту ужасную гадость, что завозил Вандерер с этого вашего Флакша. Обхожусь местными паллиативами, — хихикнула дама.

— Вы мне снились, — зачем-то признался он. От омерзительности тут же возникшей перед внутренним взором картины чудовищной трансформации искалеченного тела захотелось передернуться.

— Опасное признание, — скокетничала дама. — Но сомневаюсь, что я пригрезилась в эротико-романтическом виде.

— Да, — вынуждено подтвердил он. — Ни эротики, ни романтики… Как вы догадались?

— Слишком хорошо разбираюсь в мужчинах. Чересчур хорошо, можно даже так сказать. В этом-то вся и беда. Горе от ума, — сладковатый запах расползался по комнате дымными змейками. — Побочный эффект длительного изучения модифицированного поведения «казуса тринадцати».

— Как он только вам позволил…

— Мне никто и ничего не может позволить, — холодно отрезала дама. — Как влиятельный член Мирового Совета я сама выбираю — чем и как мне заниматься! — но тут тон ее слегка смягчился: — Видите ли, голубчик, педагогика, даже в эпоху расцвета Высокой Теории Прививания, не воспринимается как дисциплина, чреватая потенциальным ущербом для человечества. В общественном сознании это целиком и полностью позитивная наука. Ну, а мелкие шероховатости в виде загубленных судеб… Это целиком и полностью ответственность наших штатных сеятелей доброго и вечного. Лес рубят, щепки летят.

— К кому пошел бы человек в таком состоянии? — пробормотал он себе под нос.

— У вас чертовски хорошая интуиция, голубчик, — дама ловко выпустила изо рта идеально ровное дымное колечко. — Тривиальный ответ — Lehrmeister, правильный — школьный врач. Забавно, как повернулось бы дело, если бы вы все-таки переговорили со мной?

— Вы же сами не захотели… Сразу же обратились к Вандереру, чтобы он оградил вас…

— Оградил… защитил… — дама кивнула головой. — А вы так сразу и сдались! Такой большой, молодой, сильный, ореховоглазый… — Отставив в сторону сигарету, дама наклонилась вперед и прошептала: — Брюнеты, голубчик, — моя слабость! Ха-ха-ха! Как вы его назвали? Подопытный сын? У него всегда были длинные, шикарные волосы…

Дама откинулась на спинку кресла и как-то сразу размякла. Рука с тлеющей сигареткой свесилась к полу.

— Он был только мой, — тихо сказала она. — Только мой и больше ничей. Иногда мне кажется, что те чудовища не предусмотрели одной мелочи, из-за которой их план так и не удался… Одинокие монокосмы чересчур понадеялись на семью… Понимаете? Им казалось, что и через сорок тысяч лет в нас сохранится инстинкт материнства… Среди тех, кто принимал младенцев, ваша покорная слуга оказалась единственной женщиной. Может поэтому я это почувствовала, когда псевдовлагалище вытолкнуло мне в руки очередной плод… Мальчика. Крошечного, орущего мальчика. Самого обычного человеческого младенца… Тогда я и поняла, что происходит между квочкой и ее цыпленком. Таинство запечатления…

— Я предполагал корыстные мотивы, — сказал он с ноткой раскаяния.

— Ах, оставьте! Какая еще корысть у человека с моим положением. Тут все гораздо запущеннее. Гордыня — вот более подходящее слово. Кому-то не давали покоя лавры первого антрополога чистейших кроманьонских групп, мне же хотелось…

— Чего? — он не выдержал долгой паузы.

— Вечной молодости, успеха, внимания, силы… Хотелось стать ведьмой и летать над ночным городом, стуча в окна и гоняя птиц. Какое это теперь имеет значение, — горько сказала дама. — Показать вам фокус?

— Фокус? — ему показалось, что он ослышался. — Какой фокус?

Дама рассмеялась:

— Очень редкий и необычный. Не скоро вам выпадет шанс услышать его еще разок… Вот, смотрите! — она показала на стакан с водой.

Щелчок пальцами, и стакан исчез. Как будто выключили голограмму. Несмотря на какую-то удручающую банальность, больше подходившую затрапезному бродячему цирку, исчезновение предмета поразило его. Почудилась в этом проявление невероятной силы, которая издевательски вырядилась в одежды заурядной иллюзии, ловкости рук, гипноза — чего угодно, но только не нуль-транспортировки предмета одним лишь усилием воли.

— Где он?

— Вот же, — показала дама. — Вы разве не видите?

Переливчатый свист, стук, пахнуло леденящей стужей, и в воздухе возник покрытый изморозью стакан. Похоже, тот самый. Он попытался перехватить его, но пальцы обожгло космическим холодом. Стакан упал и разбился. Стылая волна взметнулась до небес и обрушилась на палубу шлюпа точно молот о наковальню.

— Господин крюс кафер! Господин крюс кафер! — отчаянно пытались докричаться издалека, а Ферц мучительно вспоминал искусство дыхания широко разинутым ртом. Казалось, в горло вбита непроницаемая пробка, не дающая легким набрать воздуха.

На пике асфиксии ему привиделась ужасающая картина — будто он превратился в несомую непонятными и могучими силами песчинку, вокруг простирается необъятная пустота, намного огромнее мира, и в этой пустоте пылают колоссальные огненные шары, как если бы некий безумец разом взорвал все имеющиеся ядерные заряды, выжигая жуткую беспредельность потоками смертельных излучений.

— Господин крюс кафер! — с противным чавканьем вспыхнул ближайший огненный шар. Взрыв разорвал сверкающую оболочку, смял окружающий его темный кокон, похожий на плотную взвесь планктона, ослепительные факелы пронзили пустоту, и вот уже на месте шара расплывается искристое пятно — лицо Флюгела.

Оно нависает над несомой неодолимыми силами Ферцем-песчинкой и громыхает так, словно армия материковых выродков решила провести ковровое бомбометание:

— Вставайте, крюс кафер! Вас ждут великие дела!

Но Ферц-песчинка продолжает плыть в пустоте выпущенной баллистической ракетой, внезапно подтвердившей сугубо теоретические модели тех умников, которые утверждали, что мир — не огромная полость, а даже наоборот — шар, повешенный в пустоте ни на чем.

Распухшее до колоссальных размеров лицо Флюгела, то там, то сям разрываемое изнутри огненными спиралями распадающегося на части шара, разевает рот, изготовившись прогромыхать что-то еще, однако Ферц больше не выдерживает, хватает пятерней нависшую над ним морду и что есть силы отшвыривает от себя — в темноту, в стужу, в шторм.

Темное пятно Стромданга, высвечиваемое молниями, висит над головой. Надир, вспоминает откуда-то Ферц. Надир Флакша. Кальдера где-то рядом. Тонкие нити климатических машин вьются над бесконечным ураганом, что спиралью ввинчивается в Блошланг, и отсюда даже не верится — какими огромными они видятся вблизи. Затем чернота смыкается, выжимая из тяжелых туч белесые потоки колкого снега. Кажется, что не снежинки, а мелкие кровососы впиваются в кожу.

— Поднимите меня, — потребовал господин крюс кафер.

Чьи-то руки вцепились в него и придали вертикальное положение. От внезапного головокружения Ферц пошатнулся, но те же руки заботливо поддержали его за ворот.

— Отпустите! — муть в глазах оседала, и сквозь снежную пелену стала проявляться какая-то нелепая, скособоченная громада.

Вцепившаяся в воротник бушлата рука все же разжалась. Без поддержки колени господина крюс кафера подогнулись, но он удержался на ногах.

— Кехертфлакш! Умгекехертфлакш!!

Цитадель-21, как и следовало из ее номера, относилась к полностью автоматизированным укреплениям Дансельреха. Здесь никогда не размещался гарнизон, лишь изредка наведывались техники для проверки и отладки бесконечного конвейера смерти. Строго говоря, никакой гарнизон здесь и не выжил бы, в такой близости от кальдеры, в зоне безумных погодных флуктуаций.