— И это вы называете справедливостью?

— Высшей справедливостью. Зачем кастрировать человека Высокой Теорией Прививания? Обрезать то, что считается пустоцветом, и прививать то, что признается добрыми плодами? Пусть цветут все цветы. А уж по плодам их и обрящете.

Сворден Ферц вновь растянулся на земле. Спорить не хотелось. Пусть так. Пусть высшая справедливость, бог, вандереры, случай устроили здесь все именно так, а не иначе. Пусть. Тем лучше. Значит его совесть чиста. Потому что можно погибнуть, но при этом остаться в живых, ведь из мира исчезла лишь часть тебя. Может, даже — ничтожная и ненужная часть тебя.

И еще… еще есть надежда, что где-то продолжает свое странствие несчастный человек с волосами до плеч… Впрочем, почему несчастный? А если он сам этого захотел? Исчезнуть в мире полудня, но обрести жизнь здесь? Ведь мертвецов не ищут.

Большее, на что они могут рассчитывать, — выяснение обстоятельств их смерти.

Лес заканчивался, а вместе с ним заканчивался мир.

Рефракционное марево прояснилось до кристальной прозрачности, лишая верх синевато-бурой легкомысленности, которая многое время тому назад смутила умы первых баллистиков, посмевших вообразить мир вывернутым наизнанку, умгекеркехертфлакш.

Две половинки землистой полусферы устремлялись навстречу, чтобы соединиться в единое целое замкнутого на себя Флакша. Казалось, верх и низ с такой долгожданной яростью обрушивались друг на друга, что мировая твердь не выдерживала, и ее корчи отпечатывали в земле глубокие складки.

И там, вдалеке, куда с трудом добирался мировой свет, тускло поблескивал золотом огромный шар.

— Шар вселенских желаний, индивид вертикального прогресса, — сказал Навах. — Если человечество все же выберется из своих пещер и устремится в небеса, то, наверное, такими мы станем? Или это мы уже и есть? Разум, создавший этот жуткий безвыходный мир? Нет, нет… Разум, да и сверхразум, чем бы он не являлся, не может творить из ничего. Он пользуется лишь тем, что было создано до него и без него…

Сворден рассматривал шар, и чем внимательнее он это делал, тем больше деталей открывалось ему.

На самом деле называть его шаром являлось если не смертельным преступлением против истины, то, во всяком случае, чем-то близким к тому, что требовало сурового наказания.

Он был неправильной формы, какой-то бугристый, шишковатый, но, тем не менее, обладающий странной соразмерностью, будто все эти выступы отражали неподвластную глазу, но интуитивно угадываемую симметрию. Он казался странным животным, чью шкуру прикрывали прочные пластины, и для защиты от врагов ему приходилось сжиматься в комок, подставляя зубам и когтям непробиваемую броню.

Свордену почудилось, что в переплетении темных линий, которые нарушали тусклое свечение шара, словно патина на потемневшей бронзе, различается не знак «зоку», на выродковской тарабарщине значащий «вместилище», а угадываются линии и складки этого испуганного зверя.

— Разум не может создавать что-то из ничего, — сказал Навах. — Он всегда создает что-то из чего-то. Наверное, даже сверхразуму неподвластно сотворить добро из пустоты, для этого ему все равно понадобится зло… Понимаешь? Безумие, конечно… Но если кто-то из сверхразумных так возлюбил человечество, из которого произрос, что не смог забыться в недоступных смертным мирах, и решил в полную силу своего всемогущества осчастливить нас? Счастья! Всем и даром! Вот только производить это счастье человеческое ему приходится из мук НЕ-человеческих… Ну так что? Вертикальный прогресс доступен всякому. Найдется и на Флакше свой всемогущий спаситель… И он, в свою очередь, подберет мирок, настолько загаженный, что его гадости с лихвой хватит вывернуть наизнанку здешнюю юдоль скорби…

Свордену показалось, будто шар шевельнулся. Словно почувствовал их приближение и начал медленно изменяться.

— Может, для этого меня и создали? — спросил Навах. — Оплодотворить всемогущество разума человечностью? Или лучше сказать — отравить? Остановить безжалостную машину счастья за чужой счет? Was wuerdest Du tun, falls Du ein Gott fuer diese Welt wurde?

— Не понимаю, — в который уже раз повторил Сворден, не отрывая взгляда от шара. Тот словно бы притягивал, звал. — Каким еще богом?

— Ну, не богом… Диктатором, да диктатором. Враг рода человеческого нашептывает мне: «Соглашайся! Стань диктатором этого мира и постарайся сделать его лучше, если у тебя получится». Наверное, из меня вышел бы преотличный диктатор… — усмехнулся Навах. — Почему-то считается, что диктатор — это посредственность, получившая в руки неограниченную власть. Может, такое и бывает, хотя я мало подобному верю. Слишком много ума, хитрости, изворотливости, проницательности, смелости, кехертфлакш, приходится приложить, чтобы вскарабкаться на самую вершину пирамиды. Ничтожества на такое не способны. Знаешь в чем состоит основной дар диктатора? Он честно смотрит на людей. А честный взгляд на людей, увы, развивает мизантропию. Диктатор — трезво мыслящий управленец. Спаситель, возненавидевший свою паству, но так и не отрекшийся от своего предназначения.

Поверхность шара вспучилась и выбросила длинный блестящий отросток, который закачался из стороны в сторону, а затем стал удлиняться, утолщаясь на конце, будто там вызревал цветочный бутон.

Сворден вцепился в локоть Наваха и взялся за автомат.

— Опасно, очень опасно, — пробормотал Сворден, на что Навах лишь хмыкнул, но остановился.

Отросток приближался к ним, а венчик, будто набрав цвет, беззвучно лопнул, открывая темный зев.

Даже отсюда, за несколько сотен шагов от того места, где отросток вдруг прекратил свое движение, ощущалось стылое дыхание зева. Воздух стремительно охлаждался, влажная духота сменялась стужей. Первые снежинки упали на землю.

— И медные трубы, — сказал после долгого молчания Навах и, стряхнув до сих пор держащую его руку Свордена, зашагал к трахофоре.

Это последнее, что он сказал.

Сворден сел и стал ждать.

КОНЕЦ