— Прошу любить и жаловать, — кивнул старец. — Наша добрая «чмокалка», весьма примитивное развлечение, но на чувствительные души производит впечатление. Когда-то о ней слагали легенды… Ну, насколько их вообще возможно сложить, а главное — передать из уст в уста в подобном, кхе-кхе, подвешенном состоянии на переходе от «чмокалки» до «дробилки».

Сворден прислушался к глухому эху желудочного несварения из уже близких развалин.

— Ну, строго говоря, это отнюдь не развалины, — предупредил знаток запрещенной науки. — Экспедиция, которая здесь высаживалась… — старец пожевал губами в непонятном затруднении. — Видите ли, не могу подобрать слово поделикатнее, без ваших оскорбительных коннотаций — «шпион», «засланный», «информатор», AufklДrer… Мой закадычный друг, скажем так, не погрешив против истины, стал одним из свидетелей изысканий в здешних местах, патронируемых вашим незаб… Буль…

Тень поглотила старца, заколыхалась, выдавила изнутри парочку громадных пузырей, которые лопнули с омерзительной сытостью трупной плесени, выкинув из себя облака спор. Те, точно рой злобных насекомых пробуравили воздух с жужжанием, от которого заломило зубы, плавно обогнули Свордена и с чпоканьем принялись вертеть отверстия в соседе, облепив его плотной шевелящейся массой цвета позеленевшей бронзы.

Человек отчаянно возопил и с такой силой задергался на ферме, что из-под ухватов брызнула кровь. Кожа от проникших внутрь спор напухла, взбугрилась, рвалась, словно ветхая одежда, и сползала с заходящегося в крике мученика, обнажая сырой кусок окровавленного, полуживого мяса.

Вот лопнуло лицо, отскочив мятой маской от передней части головы, бесстыдно выставив напоказ подноготную механику улыбки и скорби, страха и размышления, любви и отвращения, и множества других эмоций — физиологических отправлений разума, что пребывая в вечной тьме черепа, пытается корчить ухмылки позабавнее, как шут безжалостного короля, придавая хоть какую-то значимость абсолютной бессмысленности пожирания собственных детей.

Вот распустились незаметные швы на плечах и боках, отчего тяжелая броня задубевшей кожи — исцарапанного, но все еще надежного панциря для отчаянных турниров и предательских поединков с кровожадной совестью — соскользнула вниз, высвобождая гниющее нутро изъязвленных мышц и обрывков сухожилий.

Все еще мычащее тело начало распадаться глиняным болваном, изо рта которого вытащили волшебный амулет, что давал видимость жизни грубо слепленному подобию подобия творца. Скользкие пальцы кошмара не в силах удержать отяжелевшее тело. Тьма наползает на глаза, и в ней вспыхивает голубая прозрачность раннего утра. Морщинистые руки все еще сжимают штурвал, а в открытую дверь втекает та особая тишина природы, в которую можно вслушиваться до бесконечности. Если бы у него оставалась эта бесконечность…

— Пора… — рука похлопывает по плечу.

Он кивает и разжимает пальцы. Подносит ближе к глазам ладони, изумляясь их внезапному превращению из поздней зрелости в глубокую старость. Утончились пальцы, резче прорисовались жилы, под ногтями усилился намек синевы. Он вдруг подумал, что если жизнь и похожа на скачку на розовом коне времени, то именно с пальцев и начинается умирание. Любопытная старость все крепче пытается ухватиться за растрепанную гриву жеребца, но едкий пот близкого конца впитывается в поры и разносится по телу. Кто сказал, что глубоким старцам уже не свойственна ясность мысли? Глубоким старцам не свойственна крепость рук, что уже устали цепляться за жизнь.

— Мне позвонили утром, и я решил сразу же доложить вам…

— Да… Да… Ты правильно сделал, — прозрачные северные глаза так жаждут одобрения, что у него нет сил выговорить этому белобрысому крепышу, который мог быть его сыном, выговорить этому нетерпеливому мальчишке, который, сложись обстоятельства иначе… — Помоги мне.

Нетерпеливый мальчишка послушно придерживает его за локоток, пока эта чудовищно медленная рухлядь выползает из такой же чудовищной рухляди, непонятно как еще сохранившей способность летать.

О чем думает белобрысый мальчуган? О внезапной немощи всесильного шефа? Или о такой же внезапной кончине Консультанта Номер Один?

Начерченный небрежной рукой по стандартным листам стандартным стилом опус (на создание которого ушло, ну, никак не более десяти минут, прошедших от приема предписанного режимом снотворного до наступления глубокого сна), да еще подкрепленный столь неотразимым аргументом, как внезапная кончина новоявленного мафусаила, наверняка произвел на юнца неизгладимое впечатление. В его крепкой хватке ощущается нетерпение.

— Действуй! — читается в прозрачный глазах. — Приказывай! И я сделаю все, что ты прикажешь! Потому что у меня нет больше никого, кто бы всерьез принял параноидальные фантазии нервно истощенного специалиста по спрямлению чужих исторических путей.

Как хочется сказать:

— Да, мой мальчик, ты прав! Ты тысячу раз прав в своих подозрениях! Смерть нашего мафусаила — отнюдь не случайность! О, ему еще многое оставалось поведать нам! Те листки — лишь начало глубочайших размышлений великого знатока запрещенной науки, которые оказались прерваны недрогнувшей рукой тех, кто считает будто и наш путь недостаточно прям, что вполне допустимо спрямить и его, дабы избежать пары-тройки кризисов, тупиков и пропастей во ржи вместе с напастями.

В конце концов, почему бы не погрешить против истины, которая столь прозрачна лишь в его старческих глазах, но в глазах юнца окрашивается зловещей таинственностью? Что есть истина, когда взамен он обретает если не сына, то самого близкого человека? Разве не об этом он мечтал все годы, что прошли с тех роковых выстрелов? И вот ожидания окупаются сторицей — судьба все же подкинула великолепный подарок, от которого он не в силах отказаться во имя какой-то там весьма сомнительной по своей ценности правды!

Почему бы не устроить небольшую охоту на ведьм, которую так жаждет белобрысый крепыш? Для Организации это не большее безумие в ряду других безумных проектов. Поиски вечных людей, распутывание внезапных исчезновений и таких же внезапных возвращений, появление таинственных дарований, возникновение массовых фобий… Человечество всегда одержимо чудовищами собственного коллективного бессознательного. Даже эра полуденного зноя не излечивала всех и каждого от мрачных кошмаров душной ночи, когда ослаблялись путы Высокой Теории Прививания, и из влажных нор генетической памяти естественного отбора выползали ядовитые гады страха, зависти, похоти.

— Сюда, пожалуйста, — показывает завернутая в белое пухленькая миниатюрная медсестра. — Сюда, пожалуйста.

И они идут след в след по длинным коридорам, где по одну руку тянется бесконечное окно, пылающее полуденной зеленью, а по другую почетным караулом возвышаются все те же самые абстрактные статуи — немые свидетели трагической гибели болванчика, возомнившего себя человеком.

Распахивается дверь, и они оказываются в просторной комнате с зашторенными окнами, низким потолком, широкой кроватью, столиком и парой стульев. Аскетизм мафусаила проявлялся даже в том, что для запечатления собственных измышлений он предпочитал пользоваться не новомодными кристаллографами, а скверно сваренным стилом из автомата, который притулился в коридоре.

Прозрачный столик завален папками, и кажется, они парят над ворсистым ковром. Везде разбросана бумага — исписанная, исчерканная, разрисованная.

— Мы все оставили так, как вы просили, — с некоторым смущением говорит сестра. — Ничего не трогали.

— Здесь кто-нибудь еще был? — резко спрашивает белобрысый крепыш. — Достойные, уважаемые люди, которым вы не смогли отказать?

— Отказать что? — щечки сестры становятся пунцовыми.

— Впустить, попрощаться с телом, посмотреть бумаги, — нетерпеливо перечисляет мальчуган.

Нагибаться тяжело. Нет, не совсем так. Дело не в немощи, не в физической усталости. Можно сказать, что тело послушно и, даже, гибко. Но оно чудовищно медлительно! Тебя будто раздули до космических масштабов, и теперь сигналы воли и желания преодолевают световые года, прежде чем достичь ног, спины, кончиков пальцев, которые неловко подцепляют изрисованную бумажку и подносят ее к глазам.