— А вот интересно — почему именно программа? — вскинулся человек. — Почему он всегда толковал о какой-то программе? Из-за дурацких баклашек? Или так уверовал в Теорию Прививания? А? Почему, собственно? Как вам такая гипотеза — на меня вышли мои… — человек потер подбородок, — все никак не придумаю для них подходящего названия… Вандереры — как-то уж совсем затаскано и отдает истеричной скандальностью. Творцы или, пуще того, родители — склоняют к религиозному экстазу. Тут необходимо нечто нейтральное, холодное, отстраненное… ОНИ. Пусть будут «они».

Псы-охранники обессилели, пластом растянувшись на полу, держа в зубах по ботинку и угрожающе урча.

Металлическая лента, в отверстиях которой крепились фермы, вдруг дернулась и медленно поползла вдоль руин, сооруженных нечеловеческой рукой, ибо ни человеку, ни даже времени не под силу измыслить, воздвигнуть и разрушить геометрию пересекающихся параллелей, односторонних плоскостей и вывернутых объемов.

Растянутые на фермах тела, до того обвисшие нелепыми набросками предстоящих мучений, ожили, зашевелились, задергались, пробуя на прочность стальные челюсти, что впились в запястья и лодыжки, вознося древним руинам протяжный стон отчаяния.

— Так вот, — человек пошел рядом, отводя пальцами пряди волос, которые боковой ветер укладывал на белое лицо, точно погребальный саван. — Представьте, что здесь на меня вышли они и все рассказали — когда, зачем и почему, и даже — как. Убеждения — великая вещь! Разве сравнить силу человека с убеждениями и силенки безмозглого робота, что мечется по планете, пытаясь доказать себе, что никакой он не электрический болван с щелкающими реле в мозгу, а очень даже живое существо, хоть порой и искрящее от напряжения!

Гул нарастал, и человеку приходилось почти кричать:

— Не так все было! Не так!

Багровые тени пали на развалины. Лента задергалась, словно пытаясь стряхнуть с ферм предуготовленных агнцев, а мрачные копхунды лежали, шли, бежали, высунув языки и поводя боками, не в силах пропустить предлагаемую трапезу.

Тело стремительно оттаивало. Пот заливал глаза, точно кислотой разъедая нечеловеческий пейзаж. Нагромождения ветхих воплощений неевклидовых объемов дышали в унисон — грозное предзнаменование грядущего пробуждения. Шевелились поля полупрозрачного эпителия, щупальцами стараясь дотянуться до огрызающихся копхундов. Распахивались черные колодцы, ведущие в бездну, и два потока — человеческих тел и страшных чудищ с клешнями и паучьими лапами — смешивались, двигались в странном хороводе, и, расходясь, продолжали свой путь по бесконечному лабиринту чуждой воли и непостижимого разума.

Сворден видел, как нетерпеливый зверь сделал отчаянный прыжок, вцепился в живот одной из жертв, распорол его когтями и повис, рыча, на окровавленных кишках.

Мир трещал и проседал от чудовищного давления, как будто кто-то извне протискивал внутрь руку, надеясь нащупать утерянную вещь. Точно уникальная машина бесконечно приближалась к пределу сингулярности, разменивая уже никому ненужное знание на ужасное далеко, откуда нет возвращения ни пастырям, ни стаду.

Пальцы отчаянно хватались за сбитую, пропитанную потом простыню, веки преодолевали свинцовую тяжесть кошмара, но упрямый химизм снотворного крепко держал за ноги пытающуюся сбежать жертву.

— Еще не все… — противный скрежет ожесточенной совести. — Не пройден даже первый круг…

— Как же так?! — визжал шершавый долг — контрацептив душевных мук от любых жутких преступлений. — Как же так?! Я был при исполнении! Я не успел! Я верю старику с веснушчатой лысиной!

И женщина продолжала страшно кричать. И жизнь с трудом, неохотно покидала тело, которое уже не просто лежало и шептало в потолок безумные стишки, а вздрагивало, выдавливая из ран пузырящуюся кровь. Каркали птицы. Воняло серой.

Стальная лента с висящими на фермах телами плотной спиралью уходила в бездну воронки, из ее пристального зрачка клубился синеватый дым. Руины опоясывали ступенчатое отверстие, кое-где переваливаясь через край дырчатыми глыбами, и сквозь них безостановочно двигался хоровод распятий.

Тьма густой пастой выдавливалась из отверстий уступов и растекалась среди ферм, превращаясь в антрацитовые лужи, чья поверхность вдруг разбивалась вихрями.

В мерцающем тумане, что кривым зеркалом простирался над колоссальной воронкой, ритмично раскачивались узкие тени, набираясь смелости нырнуть в кровавое марево и склюнуть очередную жертву.

Злая щель предстала вся и сразу, лишенная избирательной оптики милосердия, ужаса, скрывающих порой чудовищные бездны, что подстерегали беззаботных созданий. Она кровавым тавром отпечатывалась в мозгу, мучительной болью заставляя чем-то, но не глазами, ведь их так просто прикрыть веками, до бесконечности всматриваться в обугленную печать, где среди рубцующихся складок таились все новые и новые пытки души, попавшей в неумолимый жернов вины.

Если бы мир все-таки создал благообразный старец, на досуге до дня творения развлекаясь чисткой часов, черпая из анкерного механизма и шестеренок вдохновение трудовой шестидневки, то для нашаливших подмастерьев он придумал бы именно такой ад — угрюмую машину, совершенную систему рашпилей, напильников и наждаков, стачивающих до основания малейшие шероховатости, раздражающие педантичного творца.

Раздался нарастающий свист. Узкая тень разбила туман, обрушилась на ферму, вцепилась длинными челюстями в обвисшее тело и тут же ушла вверх, унося с собой добычу, оставив в креплениях руки до предплечий, да ноги до колен с торчащими из бледного мяса острогами костей. Кровь стекала по перекладинам. А спираль продолжала движение, неторопливо пронося и мертвых и пока еще живых мимо мрачных чудес несовершенного мира.

— Знаток запрещенных наук, — представился с соседней фермы изможденный старец. — Приговорен навечно. За гордыню…

— Запрещенных наук? — переспросил Сворден.

— Да, знаете ли, — оживилось иссохшее тело. Оно даже завозилось, устраиваясь поудобнее в креплениях, сбивших запястья и лодыжки до кровавых струпьев. — Странная причуда выжившего из ума гордеца.

— Никогда не слышал о таких науках, — признался Сворден.

— Они же запрещены, сударь, — поучительно выставил палец собеседник. — Всякий запрет, видите ли, есть стремление породить иллюзию. Взять, так сказать, на себя роль демиурга всего сущего, прикрывая темные делишки бессмысленными и необъяснимыми запретами вкушать от древа познания.

— Вы, я вижу, человек опытный…

— Да уж, — закашлялся от смеха старец. — Здешние места особенно располагают к созерцанию… Все-таки он меня обманул, подсунув яд вместо лекарства. Хотя… Трудно его обвинять в подобном. У вас, наверное, такие вещи — на уровне рефлексов? Из рук же дурака не принимай… Кхе-кхе…

— Тогда растолкуйте, что происходит, — попросил Сворден, возвращая выжившего из ума старикашку к более связной беседе.

Старец прекратил бормотать что-то там о мудрецах и ядах, дураках и лекарствах, гноящимися глазками покосился на Свордена, пожевал морщинистыми, бескровными губами:

— Происходит, происходит, — сварливо передразнил он. — Все только и хотят знать, что происходит. Если я назову все это кошмаром, вы же мне не поверите?

Сворден покачал головой.

— О чем тогда толковать, — пробурчал старец. Он попытался надолго замолчать, но упускать редкого собеседника казалось ему верхом расточительства. — Ну, хорошо, ничего сложного здесь нет. Хм, когда говорят — нет ничего сложного, то подспудно подразумевают нечто невыразимое в своей простоте. Объяснить предмет, знаете ли, означает расчленить его на произвольные куски, доступные пониманию. На этом, кстати, и построена запрещенная наука — воссоздать изначальную сложность из весьма простых вещей, скрыть которые нет никакой возможности. Или необходимости. Творцы иллюзий, знаете ли, весьма неряшливы.

Лента приближалась к дырчатым руинам, откуда доносился отчетливый хруст. Фермы одна за другой погружались в густую, липкую тьму, и она с каким-то довольным причмокиванием поглощала их без следа.