С какой-то сладостной ностальгией, сродни боли, с которой отрываешь присохшие к ране бинты, он вспомнил тот дождливый день, когда переступил порог приюта и впервые увидел подопечного. Нет, конечно, он видел его и раньше, как и всех остальных из «чертовой дюжины». И не только видел, а знал о нем все. Все. Столько не знают настоящие родители о своих детях, сколько он знал об этих мальчиках и девочках — визжащих, исцарапанных, веселых бомбах, раскиданных по планете и ждущих своего часа. Но одно дело знать, и совсем иное — встретится воочию.
Зачем он вообще пошел на это? Имелась ли необходимость в самоличном инспектировании — как и чем дышат подопечные? Ведь до этого он ни разу не видел их в живую, словно желая сберечь в себе холодную и равнодушную отстраненность от тех, кого потом может быть придется уничтожить. Палач не должен сочувствовать жертве в ее жизни, только — в смерти. И тем не менее…
Он поймал себя на том, что боится их. Боится до дрожи. Причем страх шел не от брезгливости, как к каким-нибудь там пиявкам или паукам, а был самым что ни на есть подлинным, без всяких скидок на подсознание. Он, небожитель, Его Превосходительство, начальник Kontrollenkomission, Неизвестный Отец и прочая, прочая, боится каких-то сопляков и соплячек, которые пачкали пеленки в то время, когда он с головой окунался в кровавую баню Флакша, без жалости и страха уничтожая все и вся, стоящее на пути прогресса! Это было даже не смешно.
Вандерер пальцами потер щеки, с неудовольствием ощущая проступающие колючки щетины, и сказал:
— У нас есть весьма обоснованное предположение, что по достижению определенного возраста у каждого из «чертовой дюжины» включается некая программа. В чем состоит эта программа, ее цель и смысл — мы не знаем, увы. Возможно, она превращает человека в автомат…
— Или бомбу, — подсказал Сердолик. — Живую бомбу. Ферц мне рассказал о живых бомбах.
— Вполне возможно, — ответил Вандерер. Он взглянул на кушетку, и ему захотелось прилечь. Почему у него нет такой же дурацкой привычки, как у общеизвестного любителя обратимых поступков — в любом подходящем и неподходящем месте принимать горизонтальное положение? Тогда бы ни у кого не возникало ненужных вопросов о том, плохо ли ему, насколько плохо, не нужно ли врача, в ответ на которые приходилось бы грубовато отшучиваться в том смысле, что не дождетесь!
Вандерер подавил искушение даже просто нагнуться и проверить мягкость лежбища, отступив шаг назад и заложив руки за спину.
— Послушай, а тебе не кажется, что у вас там у всех паранойя? — Корнеол тоже встал, но подошел не к Вандереру, а к окну. — Все эти инопланетные чудовища, саркофаги, зажигатели…
Вандерер замер и напрягся. Медленно, очень медленно досчитал до десяти и запустил руку в карман, зажав в кулаке лежавший там тюбик с вытяжкой из гнилой печени зверя Пэх. И лишь затем позволил себе спросить:
— Откуда ты знаешь о саркофаге?
— Каком саркофаге?
— Сынок, — почти ласково произнес Вандерер, — ты только что сказал: «инопланетные чудовища, САРКОФАГИ, зажигатели».
— Ну и что? — раздраженно спросил Сердолик. — Что я такого сказал?
— Саркофагом мы назвали найденный эмбриональный сейф, — очень медленно сказал Вандерер. — Место вашего рождения. Ты не мог этого знать. Твоя бывшая жена тоже этого не знала. И я НИКОГДА не произносил при тебе этого слова.
Такое невозможно упомнить, хотел язвительно возразить Корнеол, но осекся. Можно. Для Вандерера все возможно. Почти все. Даже если они читали историю Древнего Египта, это слово наверняка никогда им не произносилось вслух, подменяясь более или менее уклюжими синонимами: усыпальница, могила, мавзолей.
— Чепуха, — мотнул головой Сердолик. — Просто вырвалось. Случайность.
— Я больше не верю в случайности, — Вандерер вытряхнул в рот капсулу, прикусил ее, привычно ощущая гнилость, сжимающую в приступе рвоты горло. — Вся эта история — огромный клубок дурацких случайностей, за которыми скрывается непонятая нами закономерность.
— Слушай, пусть все так. Согласен. Программа, автомат или бомба. Но что я могу вам сделать? Какой вред я могу причинить человечеству?! Взорвать Совет Небожителей? — Корнеол даже сделал попытку растянуть губы в глупейшей ухмылке, но мышцы лица заледенели, превращаясь в маску.
Если честно, то Сердолик ожидал, что Вандерер раздраженно махнет рукой, точно отгоняя назойливого комара, что всегда служило признаком его высочайшей занятости, которую он не считал нужным от кого-либо скрывать в силу какой-нибудь там ложной деликатности.
Ему вспомнилось то ли детское впечатление, то ли навязчивый сон, а может уже неразличимая смесь и того и другого, когда он в порыве не сдерживаемого детского желания поделиться чем-то важным, переполняющим до дрожи, до пота, до прерывистого дыхания, позабыв все запреты и правила, врывается в полутемный кабинет, где за столом сгорбился Очень Занятый Человек, бежит к нему, и вот слова готовы сорваться с губ как вдруг он словно со всего размаха врезается в ледяную стену, напарывается на стылую сосульку, что пронизывает тело, прокалывает трепещущее сердце, переполняет невообразимой слабостью, от которой подгибаются ноги и хочется упасть, но взгляд Очень Занятого Человека не дает ему и пошевельнуться.
И еще ему кажется, что в полутемной комнате царит космическая стужа, а если точнее, то не кажется, потому что краем глаза он замечает промерзший до дна аквариум, подсвеченный лампой, отчего разноцветные рыбки, скованные льдом, похожи на драгоценные камни. А Очень Занятый Человек разглядывает его с обычным выражением взрослого, взирающего на симпатичного, но до смерти ему надоевшего своими выходками мальца, и произносит лишь: «Занят», после чего с мира сдергивается темное, промерзшее полотно, его окутывает жар ярко-солнечного дня и лишь крохотная льдинка продолжает холодеть в глубине груди, совсем рядом с сердцем.
Но Вандерер остается недвижим и это пугает Сердолика еще больше.
— Сынок, — голос его почти ласков, но мороз продрал Корнеола до самых пяток, — сынок, ты думаешь над этим от силы пару дней, а я — всю твою жизнь. И знаешь, что самое дрянное? Я так ничего и не придумал. НИЧЕГО! Вот это самое страшное. Хотя…
— Что?! Что?! — хочется выкрикнуть Сердолику, но уверен — голос предательски дрогнет, а ему меньше всего хочется показать старику как он напуган. Поэтому Корнеол перехватывает пальцами обтянутое свитером горло каким-то бабьим движением, ощутив даже сквозь крупную шерстяную вязку отчаянное биение жилы.
— Ты знаешь, что в Ойкумене мы обнаружили несколько, скажем так, мегаструктур, принадлежащих, предположительно, вандерерам. Все они до сих пор функционируют.
— Да, — сказал Сердолик, глубоко дыша. Приступ страха почти миновал. — Надежда, Колыбель…
— Башня, — почти строго добавил Вандерер.
— Башня. Конечно же…
— Представь, что некая сверхцивилизация по каким-то непонятным нам мотивам создала и запустила в различных мирах гигантские машины. Понимая, что спустя длительный промежуток времени эти машины необходимо будет остановить, демонтировать или просто сломать, и учитывая, что к тому моменту сама эта сверхцивилизация может или исчезнуть или вообще забыть о машинах, она предусмотрела дублирующий механизм контроля.
— Хочешь сказать…
— Да. «Чертова дюжина» может оказаться таким вспомогательным механизмом. Представители цивилизации, к тому времени расселившейся по ойкумене.
— Тогда понятно, почему я оказался хранитель Башни, ведь так? — Вандерер кивнул. — А остальные… дьявол, даже и не знаю как их называть… братья и сестры? Они тоже оказались причастными к подобным сооружениям вандереров?
— Более или менее… — уклончиво произнес собеседник. — Как ты понимаешь, все это пока гипотеза. Не хуже, но и не лучше других…
…Не хуже и не лучше. Во всех имелся серьезный общий изъян. Избыточность. Холодный прагматизм рассудка в них соседствовал с вычурной театральностью, с безумием маскарада, а если называть вещи своими именами — сумасшествием. Причем сумасшествием не тихим, и даже не тем, за которое прощается любой гений, искупающий эксцентричность поступков и злобную неуживчивость острым лезвием разума, которое, не будь оно прикрыто мягкими ножнами безумия, могло бы в клочья исполосовать податливую мякоть цивилизации, жирком наросшую на жестких мышцах сражающейся за свое существование обезьяны. Нет, даже на расстоянии невообразимого количества лет от разбросанных по Ойкумене артефактов ощутимо пованивало гнильцой чего-то, что не укладывалось в рамки разумного прагматизма, не говоря уж о морали, хотя бы и нечеловеческой.
