А вот Парсифаль ничего не боялся. Казалось, он заведомо знал одинаково-печальную судьбу как хорьков в курятнике, так и жуков в муравейнике — превратиться в висящие под потолком сохнущие шкурки, либо в пустотелый хитиновый остов, чьи внутренности разъедены муравьиной кислотой. Выведи такого упертого «жукиста» в реальный лес к реальному муравейнику и на деле покажи ему, что сотворят с несчастным жучком обезумевшие муравьи, тот бы немедленно сослался на набившую оскомину отговорку, мол, имелось виду совсем иное, в расчет брались идеальные муравейники и идеальные жучки-паучки, и что модельные расчеты недвусмысленно указывали: не суетитесь муравьи, ведь жучок-паучок сползет с вашего домишки и продолжит единственно ему ведомый путь, а потому никакие натурные испытания не могли решить судьбы внедренных в человечество детей неизвестных родителей.

Один раз Парсифаль даже собрался с духом и поинтересовался у Вандерера: почему столь невеликая проблема не была решена там и тогда, ведь деление яйцеклеток еще ничего не значит и отнюдь не накладывает какой-либо родительской ответственности, ибо как до, так и после женщины всегда пользовались правом решать судьбы крошечной частички их тела, так кто бы мог возразить, если бы человечество в лице своих небожителей решило, что оно не готово к столь неожиданному отцовству и материнству, и устроило бы на далекой заштатной планетке первый космический абортарий?

Великий и Ужасный Вандерер ничему тогда не ответил, но стоило ему сейчас сказать: «Зажигатель уже у него», как Парсифалю показалось, что они вернулись к тому давнему, оставленному на худшие времена разговору.

— Откуда известно?! — неожиданно для самого себя почти выкрикнул Парсифаль, но тут же осекся. — Ах, да… — и липкий пот проступил на теле.

Тем не менее, Вандерер ответил:

— Штатная проверка хранилища зафиксировала отсутствие единицы.

«Мы ведь его все равно убьем?» — вот какой вопрос вертелся на кончике языка. Но вся мощь Высокой Теории Прививания противилась тому, чтобы задать его вслух.

— А может это все случайность? — сухо сглотнул Парсифаль.

— Что именно?

— Всё! — показал Парсифаль, вдруг ощутив как на него нисходит вдохновение. — Всё — огромная и дурацкая случайность. Все эти зажигатели, родимые пятна, бывшие жены… Мало ли у кого могут быть родимые пятна? У меня тоже есть родимое пятно и при известной фантазии его тоже можно принять за значок катаканы, хираганы… да хоть иероглифа! И жена его случайно оказалась хранительницей зажигателей. И сами зажигатели вовсе не зажигатели, а…

Что я несу? — хотел спросить самого себя Парсифаль. А главное — зачем я это несу?! Чего хочу добиться и кого хочу убедить?! Спасти жизнь отпрыска неизвестного отца? Умыть руки, успокаиваясь тем, что ни единым словом не подтвердил в своих доносах… отчетах подозрения о нечеловеческой сущности подопечного?! Зачем?! Зачем?!

— Что? Что представляют из себя зажигатели? — с неожиданным интересом спросил Вандерер. — Любопытно услышать еще и твою гипотезу. Правда-правда. Я их, эти гипотезы, если хочешь знать, коллекционирую. Может, ты внесешь свежую струю в понимание феномена «чертовой дюжины»?

И вдруг Парсифаля осенило. В какое-то крошечное мгновение он понял все. Все. Кто такие вандереры… Зачем они сотворили «чертову дюжину»… Как работают зажигатели… Все. Все. Он вскинулся, чтобы даже не сказать, а прокричать это непонятно откуда возникшее понимание в чертову лысину Вандерера, но не успел. Словно кто-то щелкнул клавишей, и свет понимания погас, исчез, не оставив в памяти ни единого следа, кроме горького привкуса, какой бывает на утро от съеденного по вечеру шоколада.

Он точно слепой шарил по закоулкам сознания, отыскивая хоть след, хоть намек — дьявол с этим пониманием! — к добру, ко злу или вообще ни к чему существование отпрысков неизвестных родителей?!

И лишь холодный рассудок подсказывал — рациональное человечество больше не имеет права на подобные суждения. В пространстве, лишенном этического абсолюта, бессмысленно соизмерять свое понимание добра и понимание добра с какими-нибудь вандерерами. Утеряна точка отсчета любви, забыты единицы измерения справедливости.

Вандерер ждал ответа, и Парсифаль бессильно сжал кулаки:

— Но вы ведь даже не знаете как он его активирует!

— Почему не знаем? — казалось Вандерер удивился. — Очень даже знаем. Мы не знаем что произойдет дальше… — он пожевал губами, невольно выдавая свою невообразимую дряхлость. — И знать не хотим.

— Но откуда… — Парсифаль осекся. — Но ведь Корнеол может тоже его использовать! Пока мы тут разговариваем, у него будет масса времени, чтобы…

— Он не сможет, — отрезал Вандерер.

Парсифаль ждал продолжения, но Вандерер больше ничего не сказал.

— Надо было все нам рассказать, — после долгого молчания произнес Сердолик.

— Чтобы вы потом кончили жизнь самоубийством? — спросил Вандерер. — Знаешь ли, это страшно — осознавать себя рожденным из машины, сооруженной неведомыми чудовищами в невообразимо древние времена.

Солнце катилось к горизонту и никак не могло упасть. Изломанная древними развалинами дуга словно прогибалась, плавилась от жара светила, незаметно для глаз уступая секунду за секундой, минуту за минуту, которые складываются в градусы, превращая закат в асимптоту.

И почему-то именно сейчас Корнеол вспомнил, как впервые встретил отца… Странно, но если у ребенка и сохраняются первые воспоминания детства, скорее всего нечто яркое, необычное — неуничтожимое тавро ощущения подлинной жизни — то они никогда не связаны с родителями, которые существуют лишь как ласковая, заботливая, но обыденность, подложка, основа, и добраться до нее требует недюжей силы и работы, детям не свойственной. Но именно свидание с отцом так и осталось изначальным репером всей его последующей жизни…

— А ты это знаешь? — спросил Сердолик. — Знаешь, каково почувствовать себя чудовищем?

— Да, знаю, — резко ответил Вандерер. — Надеюсь твоя… бывшая жена сообщила, что в ящике отсутствует пара зажигателей? — Сердолик даже не пошевельнулся, ни отрицая, ни подтверждая догадку. Впрочем, Вандерер и не ждал никаких подтверждений. — Эта цена двух экспе… неудавшихся попыток. Ты не первый, кому мы раскрыли тайну личности.

Багровый отсвет заливал комнату, будто некто пырнул небесную плоть кинжалом, и из раны пролилась кровь — густая и липкая. Может именно поэтому Вандерер ощущал глухое раздражение — чересчур уж театральным выходил их разговор. Он несколько раз порывался попросить Корнеола задернуть шторы, но почти не сомневался, что тот ему откажет. Долгое пребывание на Флакше приучает ценить открытый вид на горизонт.

Вандерер встал и прошелся вдоль стен, разглядывая изображения — слегка пожухлые свидетельства тех времен, когда и сам он был не столь дряхл.

— Не бойся, — сказал Корнеол. — Я никого сюда не пускал… не пускаю.

— Даже ее? — не оборачиваясь спросил Вандерер.

— Даже ее. Она назвала эту комнату «Убежище Синей Бороды», — короткий смешок. — Только… только сын иногда заходит. Но ведь он должен увидеть дедушку хотя бы на фотографиях?

— Наверное, — рассеяно ответил Вандерер, пытаясь отыскать Сердолика на групповом снимке выпускников. Тот, как обычно, стоял в верхнем ряду с краю, задрав очи горе, отчего вид у него получился потешный.

«Не пришла ли пора с ним познакомиться?» — хотел спросить Сердолик, полуобернувшись к старику, по древней привычке обряженному в пугающую нормальных людей темную робу, висящую на его мослах, как на вешалке. Но ответ можно предугадать без труда. Поэтому он спросил:

— И что с ними случилось?

Вандерер ответил не сразу, то ли преувеличенно увлеченный разглядыванием картинок из так и не сбывшейся жизни, то ли пытаясь сообразить — к чему относится вопрос.

— Несчастный случай. Предположительно. Мы точно не выяснили. Возможно, самоубийство, замаскированное под несчастный случай.

— Почему же ты все-таки решил мне рассказать? — в вопросе Сердолика Вандереру почудились нотки почти детской обиды, обиды не на то, что столь долго от него скрывали, а на то, что не нашли в себе сил или желания скрывать и дальше.