Господи! Почему же с таким взглядом этот мудак не пошел до конца. С такими глазами нужно деньги зарабатывать. С такими глазами политику делают. Все имиджмейкеры умерли бы от таких глаз. А вот – Россия. Таланты пропадают. Жаль. Печально.

– Чего уставился? – спросил Вавилов нарочито нелюбезно.

– Я? – переспросил бомж. – Это я на тебя уставился? Да на кой ты мне сдался, козел старый! Подумаешь, тоже – в троллейбус сел и понты кидать. Вавилов... Да я таких Вавиловых... Клал я на вас. Понял?

Шлюха как-то странно засуетилась.

– Погоди, погоди, это же мой... И что-то яростно зашептала на ухо бомжу. Вавилов, однако, услышал слово «работодатель».

– Газеты читаешь? – спросил Вавилов, пытаясь скрыть неожиданное беспокойство. Обернулся. За лобовым стеклом троллейбуса маячил черный джип. Молодец, Вахтанг. Дело знает. – Ну, Вавилов я. И дальше что?

– А чего же ты, Вавилов, на троллейбусе рассекаешь? – встряла шлюха. – Ты не обижайся, мы просто понять хотим. Интересно нам.

– Да нам не интересно, – оборвал ее бомж. – Пошли с нами, Вавилов, пивка попьем. А? Слабо?

Впереди Вахтанг на джипе. Он не бросит. Это точно. Хотя и выговор ему обеспечен. Но – таковы правила. Зарплата его обязывает. Так. Вахтанг. А сам-то что? В носорога стрелял, кто может пулей носорога завалить? У любого охотника спросите. Невозможно. А ведь завалил, черт его знает, как. Завалил. И вообще... Не последний человек на Москве.

– Не слабо. Куда, шпана, путь держим? Может, подвезти?

– Нашел себе шпану, – сказала шлюха. – Дешевый ты, Вавилов, людей не сечешь. Хоть и работодатель мой, а скажу тебе натурально, козел ты старый, понял?

– Я твой работодатель? – искренне удивился Владимир Владимирович. – Я?

– Ты, ты. Ты мне зарплату плотишь. Кстати, спасибо. Зарплата хорошая. Могу угостить.

– Ты уволена.

– Ну и черт с тобой.

Огурец думал, что уже привык к выкрутасам невероятного троллейбуса. Но не тут-то было. Садовое кольцо – ровное. Однако троллейбус вдруг тряхнуло так, что Огурец снова обрушился на продавленное сиденье. Маркиза плюхнулась ему на колени и зашлась визгливым смехом.

– Ну я не понимаю, мы что тут будем – отдел кадров изображать? Уволена, переуволена – все, мэн, гуляй дальше. Мне от тебя ничего не надо.

– Да он тебе ничего и не даст, Леков, – давясь смехом, крикнула Маркиза. – Ты не врубаешься. Он теперь тебя мертвого тиражирует. Сечешь парадокс? Ты тоже свободен. Как в го. Ситуация акай. Любой ход самоубийственен. И оттого запрещен. Отвянь, Вавилов. Мы выходим. Тебе дальше.

Вавилов умел быть спокойным. Он знал, что во что бы то ни стало всегда нужно быть спокойным. В любой ситуации. Какого черта он сел в этот троллейбус? Что его сюда занесло?

А занесло его сюда – Вавилов теперь знал это точно – именно из-за этого бомжа с нарисованными глазами. И не для того занесло, чтобы дать этому бомжу вот просто так уйти.

– Эй, погодите, – осипшим вдруг голосом окликнул выходящую троицу Вавилов.

– Чего надо, чувак? – обернулась к нему Маркиза.

– Я с вами.

– Он нам нужен? – осведомилась Маркиза у Лекова.

– Ну, если бабки есть...

– Слышь, чувак, у тебя бабки есть?

– Как-нибудь, – буркнул Вавилов.

– Ну пошли, – лениво согласился бомж.

Маркизе по барабану, а Лекову по фигу. Как всегда. А мне – нет. Что я здесь делаю?

Огурец положил ладонь на поручень, и снова его дернуло током. Да так, что ногти на ногах зазвенели. Причем каждый на свой лад и очень отстроенно. Большой палец левой – До. Мизинец правой – Си. В общем – в гамме держались. И то хорошо. А чтобы совсем было хорошо, надо, чтобы совсем было хорошо. Как Маркизе и Лекову. И этому мажору. Кстати, что за мажор? Маркиза вроде его знает?

– Слушай, Огурец, харэ топтаться, порыли в твои номера или как? Василек совсем утухает, а я жрать хочу, как не знаю кто. Ну, давай, Огурец, я не понимаю, а?..

– С нами-нами-нами...

– Что?

– ...ами-ами-ми-и...

– Чего?!

– Да ты идешь с нами, мужик, или где?! Вавилов открыл глаза. Ничего себе, ситуация. Заснул в сраном московском троллейбусе с какой-то гопотой. Сегодня вечером с мэром будет встреча, расскажу – ухо-хочется. Да нет, не поверит. Ладно. Проехали.

– Проехали! Идешь или нет?

– Иду. Я ли не московский стиляга? Я ли не тот, кто шарил по стриту с коком, я ли не тот, кто слушал Мишу Генерсона, беспалого, я ли не тащился от Володи Терлецкого со «Звездной пылью», а Козла, великого Козла, я ли не перся от него? Я ли не шатался по «Броду», что мне эти обсосы?

– Иду.

Справа брусчатка, слева брусчатка, сверху – небо. Справа – за ГУМом – невдалеке – Главпочтамт... Там, дальше, Тверская. Горького то есть. С блядьми. Может, тряхнуть стариной? К блядям-с?

– Ну ты чего там застрял?

Я не застрял. Я смотрю. Я давно здесь не был. Я бываю здесь, но не так, не так... Я бываю здесь часто, я стою на трибуне, что напротив ГУМа, я бываю здесь как спонсор, как председатель чего-то там, как мишень.

А я – я давно здесь не бывал. Я давно не видел этого неба. Этого неба над Москвой. Этого самого синего, самого прекрасного неба, теплого неба моего детства. Я москвич. Я люблю свой город. Я люблю его.

– А мужик-то с причудами, – громко сказал Огурец. – Откуда такого выкопали? Смотрите, только в номер не тащите ко мне, а то разбуянится, знаю я этих ваших москвичей, как разгужбанятся, так тушите свет, а мне потом убирать.

– Умирать ты будешь, хрен моржовый, а не убирать, – сказал Леков. – Понял, козел? Эй ты, дядя!

Вавилов обернулся.

– Ты ко мне?

– К тебе. А к кому еще?

– Пойдешь с нами?

Владимир Владимирович огляделся по сторонам. Владимир Владимирович Вавилов увидел себя стоящим посреди Красной площади, залитой утренними лучами солнца. Владимир Владимирович Вавилов вдруг понял, что троллейбусы здесь не ходят. Владимир Владимирович еще раз посмотрел на небо.

«Белая горячка? Вот и все. Приехали. Я так и знал. Предупреждали ведь... Дождался...»

– Эй ты! Мужик! Идешь или нет? Мы ждать не будем. Если что – номер восемьсот двенадцать. Подтягивайся.

Гопники повернулись и побрели к «России».

Остановились. О чем-то перемолвились. Потом бомж с нарисованными глазами пошел назад, к Вавилову. Остановился перед ним. Оглядел деловито. С ног до головы. Затем сунул руку за пазуху. И вытащил фляжку. Обычную туристическую фляжку. Алюминиевую. С вмятиной на боку. С очень грязной пробкой. Открутил. Владимир Владимирович заметил, что пальцы бомжа были на диво чистыми и с подстриженными ногтями.

– Эк тебя, паря, эк тебя колбасит, как я погляжу, – заметил Леков. – Ты расслабься, легче станет.

Сунул фляжку Владимиру Владимировичу.

– Глотни. На вкус во фляжке была обычная чача. Причем не лучшей перегонки.

– Нравится? Нарисованные глаза так и буравят.

– Ничего, – уклончиво сказал Вавилов. Пойло было еще то.

– Не вовремя выпитая вторая портит первую. Владимир Владимирович глотнул еще.

– Хорошо теперь?

– Нормально.

Кремлевские звезды багровели, опухали, концы их оползали, истекая кровавыми каплями тающего свечного воска.

«Что со мной?» – мелькнула мысль. И тут же исчезла, затертая тысячей других, куда более важных мыслей. А за всем этим, за всей этой мысленной мешаниной ворочалось нечто, что во что бы то ни стало – Вавилов знал об этом – следовало обдумать.

Владимир Владимирович Вавилов стоял посреди Красной площади с фляжкой чачи в руках. Владимир Владимирович Вавилов поднес фляжку ко рту.

Начищенный, да что там начищенный, вылизанный и отполированный железной дисциплиной и руками салаг, сапог ударил о брусчатку – бах! Карабин – стояком на ладони – как учили. Сколько гоняли их на плацу: камушек на конец ствола – ать-два, чтобы не упал, ать-два, чтобы не споткнуться и лицо держать, и спину держать и глаза делать правильные, кому сказал?!.