Хищник в своем масштабе. Победитель. Саша все крутил и крутил в голове эту фразу, он хотел придать ей чеканность, чтобы эта чеканность Глашу проняла. «Выкованный из чистой стали с головы до пят». Так любил говорить о себе купец Венедикт Ерофеев. В Симбирске все об этом знали.

Голова у жужелицы маленькая, а челюсти мощные. А если ее ухватить пальцами, то жужелица будет сопротивляться, пытаться вырваться, укусить, и запах...

Отец часто говорил про особенный запах «Тонки-250». И Григорьев говорил. Бывало, сидят за столом, водку пьют и про эту «Тонку-250» рассуждают. И про какой-то кипящий гидразин.

– Жужелица пахнет, как «Тонка-250», – сказал Саша Глаше ни с того ни с сего.

– Эк вас, барин, растащило. Голос у Глаши такой, словно его пропустили через SPX-90[5] с хорошей реверберацией.

«Надо взять себя в руки», – вяло подумалось Саше.

Папоротник начал расти. Причем удивительно быстро.

«Не растет на берегах Волги папоротник», – подумал Саша и осекся. Над подлеском папоротника вставала стена сахарного тростника. Тростник в считанные секунды заполонил весь нижний берег – тот, где прежде стояла никому не нужная, давно заложенная и перезаложенная деревенька, тростник очень быстро – за две затяжки – достиг невероятных размеров – выше человеческого роста встал стеной. Сахарной. Из деревеньки выбегали мужики и бабы, тащили за собой на веревках вялую скотину и, невнятно выкрикивая неслышные с того берега ругательства, грозили черными от грязи кулаками Саше и Глаше.

Саша никогда не видел сахарного тростника, но почему-то наверняка знал, что этот тростник именно тот, о котором он читал в книгах Василя Быкова. Он знал наверняка, что этот тростник – тростник сахарный. Василь Быков много внимания уделял подробностям. Размер и форму листьев сахарного тростника по произведениям Василя Быкова можно было выучить даже подростку-двоечнику.

– Это ведь сахарный тростник, – тихо сказал Ульянов младшей горничной своего папы. – Пойдем, Глаша, я уведу тебя туда, в те края, которых ты и не видывала.

– Барин, да перестаньте вы выдумыать. Эк вас прет. Затянитесь еще. И вообще, домой нам пора. Илья Александрович говорил, что вам в девять уже нужно дома быть. У вас же занятия, барин, завтра. Виолончель. Учителка придет, помните? Виолетта Семеновна Ростропович. Пойдемте, ей-богу, домой, чтобы маменьку и папеньку ваших не волновать.

– Yo te quiero...[6]

– Pero, seсor, yo soy...[7]

– Да, барин, вот сюда, сюда!..

– Hola, muchachos![8]

Заросли сахарного тростника, поглотившие не успевших спрятаться мужиков, баб, скотину и почти уже скрывшие от Саши весь обитаемый мир, вдруг раздвинулись, и вышел из них невысокого роста, стройный, подтянутый человек. На голове черный берет. На ногах сапоги невиданного фасона. И одежда странная.

Лицо подвижное, ироничное. Так и ждешь, что анекдот свежий тебе расскажет. О таком человеке можно говорить с товарищами – мол, пил я тут с одним, так он такого дрозда давал...

Человек, вышедший из зарослей тростника, улыбнулся. Зубы белые на смуглом лице. Бородка модная, эспаньолка.

Александр Ульянов, долго искавший и наконец нашедший свою единственную любовь, готов был защищать ее. Александр Ульянов схватился за корягу.

Смуглый парень усмехнулся. Повел плечом. Ствол автомата уставился черным зрачком на Ульянова-младшего. Страшно Саше не было. Слишком высокая мушка, слишком игривая. Несерьезная какая-то. На винтовках мосинских мушки не такие. На трехлинейках – настоящих, для серьезной войны предназначенных, – на них и мушки серьезные – маленькие, деловитые, решительные и внимательные мушки. Мушки, которые не пропустят врага. Они уткнутся в него, зацепятся за пуговицу на гимнастерке, они просто заставят стрелка метить туда, куда нужно.

А эта мушка – какая-то клоунская. Высокая, дурашливая, как тулья фуражки Пиночета.

Саша улыбнулся мушке-дурашке.

– Меня зовут Эрнесто, – сказал смуглый парень. – А ты кто?

– Саша, – сказал Александр Ульянов.

– Саша? А есть ли будущее у тебя, Саша? – после короткой паузы спросил Эрнесто. – Саша, как ты думаешь?

– Есть. Потому что я знаю... Я знаю, как сделать, чтобы всем было хорошо, – сказал Саша.

– Неужто? – Эрнесто пошуровал в кармане. Вытащил горсть патронов. Пересчитал, ссыпал обратно. – И как ты это видишь?

Саша напряженно думал. Мысли плавали в голове, как жирные налимы. Если их погрузить в деготь. Там бы им было лучше. В черном, вязком дегте. Медленно-медленно, лениво шевелили бы они в кромешной тьме дегтярной субстанции черными жабрами. Налимы. Слово-то какое. НАЛИМЫ... Тяжелые, скользкие, вялые рыбы – что с ними делать? Не смотреть же на них? Только жрать. Сидючи за столом, покрытым белоснежной скатертью, ожидать, когда Глаша принесет из кухни блюдо с налимами, фаршированными мелкими, проворными дроздами. Убитыми в полете, чтобы жизнь в них не успела замереть, почти еще поющими. Так – бах! – в полете, он, дрозд, и не понял ничего, не успел, а его уже к столу тащат – вот, извольте, господа, дрозды, жрите, почти живые, жрите, вкуснотища, господа, час назад еще летали, а как блюдо называется? о-о-о... русское национальное блюдо, прерванный, кхе-кхе, полет.

– Ничего ты не сделаешь, – сказал Эрнесто. Устало сказал. Как будто не молодой был мужик, а старичок ветхий, уставший жить. – Ничего. Тебя повесят. И будут правы.

– За что? – изумленно спросил Александр. – Меня – за что повесят? Я же ничего такого...

– За бездарность, – улыбнувшись, сказал Эрнесто. – Понял? – Он подошел, присел рядом. – Затянуться-то дайте.

– Так все уже, – виновато сказал Саша, – «пятку» добили.

– Вот видишь, – заметил Эрнесто. – И я говорю: за бездарность. А вообще-то есть такое слово «товарищ».

– Я знаю, – сказал Саша. – В словаре Даля это слово обозначает разбойника, который со своими дружками грабит купцов и берет товар. Оттого и «товарищ».

– Нет, – твердо сказал Эрнесто, – ты не знаешь, что именно такое «товарищ». Нет у Даля такого определения. И именно поэтому тебя повесят. А те, кто знают, кто поймут – те сами вешать будут. Comprendes?[9] А теперь – пока, ребята.

Эрнесто поднял автомат, и грохот очереди ударил по Сашиным ушам – словно водой холодной из ведра окатили. Да несколько раз.

«Господи, – подумал Ульянов. – Господи, должно быть, это сны какие-то ко мне являлись. Вот, Глаша рядом сидит, задремал я, видимо, на бережку... Водки лишку хватил...»

– Барин, птичек-то возьмете домой? – спросила Глаша.

– Птичек? Каких еще птичек?

– Так вот же.

Ульянов открыл глаза. Глаша держала в руках маленьких, симпатичных дроздов со снесенными головами. Тушки держала.

– Домой понесем, барин, или здесь бросим?

– А кто их подстрелил-то? – тихо спросил Ульянов.

– Ну как это – «кто»? Че.

– Какой еще «Че»? Что за «Че»?

– Ну, Эрнесто-то, Эрнесто... Глюк. Это именно то, о чем Володя говорил. Много раз. Неужели этот глюк – настоящий? Конечно, галлюцинации разные могут быть, но чтобы так – реально?..

Тушки дроздов оттягивали руки. Надо же – маленькие, а какие тяжелые.

Это ж какой калибр должон быть у пуля, чтобы вот так, напрочь головы снести?

На Петровской набережной нахимовцы жрали скумбрию.

«Рыбкой пахнет», – мог бы сказать какой-нибудь гуляющий в этот погожий августовский день по площади Революции маленький мальчик, а папа или мама, контролирующие его действия и следящие за безопасностью своего чада, объяснили бы ребенку, что это за рыбка, где она водится и как отважные рыболовы добывают ее из суровых морских глубин.