Мужик смотрел в окно.

Маркиза и Огурец, несмотря на то что троллейбус был, за исключением единственного пассажира, пуст, устроились за его спиной. Остальные сиденья не могли таковыми считаться. Где-то не было обивки, где-то она была, но вся в липких, грязных, непонятного происхождения пятнах, а кое-где сидений и вовсе не было.

Оставалось одно более или менее приличное посадочное место – за уставившимся в окно гегемоном.

Солнце всходило, и лучи его били в лобовое стекло машины. Несмотря на то что оно было удручающе грязным, мутным и исцарапанным, лучи эти слепили глаза Маркизы и Огурцова. За спиной гегемона, сидящего впереди, спрятаться от солнца не удавалось. Слишком тощей и узкой была его спина, да и покачивалась она из стороны в сторону, что делало невозможным использование ее в качестве тента.

– Пересядем? – спросила Маркиза.

Огурцов снова не услышал ее вопроса. Он вдруг понял, что это тот самый, именно тот самый, троллейбус, который он загнал когда-то на «Ленфильме» ухарям с провинциальной киностудии. Вместе с Мишей Кошмаром, ныне преуспевающим бизнесменом. Он не мог ошибиться. Ему даже показалось, что он вспомнил четырехзначный номер, наляпанный масляной краской над кабиной водителя. Самого водителя видно не было – его скрывала выцветшая от времени и взглядов пассажиров кустарно отретушированная фотография Владимира Высоцкого.

– Пересядем? – повторила Маркиза.

– Ага. Давай. Только куда?

– А вот, назад. Там тоже, кажется, задницу можно пристроить.

– Если очень постараться, – хмыкнул Огурец, поднимаясь.

Они пересели на самые последние сиденья. Теперь Садовое кольцо уползало, вихляясь и покачиваясь в такт с нетвердыми и неровными движениями издыхающего средства передвижения.

Огурцов смотрел в заднее стекло. Уползало Кольцо, уползал «Флажолет», уползала еще одна ночь. «А гори оно все огнем, зато Маркизу встретил! Мы же так дружили».

Огурец вдруг понял, что «дружили» в прошедшем времени его не устраивает. Они дружат. Они встретились так, словно расстались только вчера. Информации друг о друге не было, ну, последней информации, зато как легко было. Как просто. Давно не испытывал Саша Огурцов ничего похожего. Казалось ему, что и не испытает уже никогда. А вот – на тебе.

– А ты-то как в Москве? – спросила Маркиза.

– Я? Ну, у меня тут круто... Я же теперь писатель. Книжка новая вышла, презентация вчера была.

– Ты? Писатель? – Маркиза отстранилась и внимательно посмотрела на Огурцова. – И что пишешь?

– Книги, – помрачнев ответил Огурцов. – Прозаик я. Пишу про заек. И про Ленина. Устраивает?

– Ясно. Достали тебя вопросами. Ладно. Не буду терзать. Дашь почитать что-нибудь?

– Конечно. «Почитать. Это что же значит – что мы теперь с ней будем видеться? Часто? Или это просто так, треп пустой, ни к чему не обязывающий, как вчера на презентации?»

Огурцов вдруг почувствовал, что со временем происходят странные вещи. Вот они едут, говорят, пересаживаются с места на место, а «Пекина» все нет и нет. Пешком бы уже давно дошли. Ну и троллейбус, однако.

– Сейчас-то откуда пылишь? С чего тошнит?

– Да так... В клуб тут один сходил. Музыку послушал.

– Во «Флажолет», что ли?

– Ну. Откуда знаешь?

– Так я же москвичка теперь. Мне это знать положено по чину. Правда, там мои клиенты не выступают. «Флажолет» – не попсовое место. Правильное.

Пролетарий, сидящий теперь за спинами Маркизы и Огурцова, вдруг тяжело закашлялся, заперхал, сплюнул на пол и что-то пробормотал.

Тяжелая, по-домашнему теплая, как старое ватное одеяло, волна перегара накрыла Маркизу с Огурцом, лишив возможности слышать, разговаривать, перекрыла дыхание.

– Уф-ф-ф, – выдохнула Маркиза. Огурцову показалось, что даже свет утреннего солнца потускнел, здания за окном троллейбуса, машины, несущиеся по Садовому, небо – все приобрело синюшный оттенок. Все острые углы сгладились, все прямые пересеклись, а все кривые расправились, мир потерял устойчивость и перестал подчиняться законам физики.

Старенькая Анна Каренина застыла за столом ресторана «Пекин» с крылышком бекаса во рту.

Огурец перевел дыхание и понял, что ни в какой «Пекин» они сейчас не пойдут. Пусть там Анна своих бекасов кушает в тишине и благолепии. У нее еще много дел. Не стоит мешать старушке. Да, в «Пекин» они не пойдут. А пойдут они – или поедут? – в «Россию». К Огурцу в номер. Вот куда они поедут. А там уж и бекасиков по-нормандски отожрут, и манной кашки в столовой для командированных, и черта в ступе – там уж они развернутся. Там уж они оторвутся не по-детски.

– А что, Маркиза... – втягивая носом остатки перегара, все еще плывущего с переднего сиденья, начал Огурец, – а что, Маркиза, если нам в «Пекин» не ходить? А что, если нам в номера завалиться?

– В какие еще номера?

– Ну, не в номера... Ко мне в номер. В «России» я живу. Меня там издатель мой поселил.

– А там мы пожрем? – строго вопросила Маркиза.

– Да ты что, москвичка, е-мое... Там все есть. И кабак, и столовая для командированных.

– Ну да. Так я и знала. Вы, питерские, все такие. Сэкономить желаете на девушке.

– Да ни в жисть! Ты чего, Маркиза? Давно ли ты такой стала – «вы, питерские»? Пойдем в кабак, а то... Или в номер возьмем...

– Лучше в номер.

– Да, я тоже думаю – лучше в номер. А то достало меня по клубам... По кабакам... Во «Флажолете» этом – представляешь – ничего съесть не мог. Только пил. Разве это дело?

– А чего пил-то и не ел? Там же кухня клевая.

– Музыку слушал, говорю тебе. Новая волна перегара спереди, новый взрыв кашля.

Огурцов подумал, что букет старика «Хеннеси» с его тонким ароматом никогда не победит, не переломит бодрого, вульгарного, витального запаха крепкого дешевого портвейна. Это все равно что с опусом Куперена выйти супротив «Металлики».

– Ты знаешь, – заговорил Огурцов, – я там такое видел... Таких ребят... Они играют... ну, как звери просто. В хорошем смысле. Не скажу – как боги, но рокеры настоящие. Мы все обломались. Ты вот для попсы рисуешь, я дюдики пишу... Мы сломались. Мы же это все начинали, мы хотели пробить эту стену. И сами стали кирпичами. В той же стене. Навозом легли в навозную кучу. А они... Им все по фигу. Они так чешут, давно такого не слышал. Я, знаешь, уже и дома музыку почти перестал слушать. А эти парни – они меня просто перевернули. Вот, Леков, не дожил, собака, он-то умел, он мог, но – все в бухло ушло. Все! Что бы он им сказал, этим ребятам? Что портвейн для человека больше значит, чем музыка? Понтанулся бы просто... И все. А они пашут. А мы что играли? Русский рок? Так они, знаешь, как его называют? Говнорок. И правильно. Так и нужно... А с Лековым... ты знаешь, мы дружили с ним. Насколько вообще было возможно с ним дружить. И о мертвых плохо не говорят, да. Но меня все равно зло берет. Человеку было дано такое, такое, чего даже у этих ребят молодых нет. А он... А, что говорить. Пошли, выходим. Тачку возьмем до «России».

Троллейбус забился в очередном пароксизме осознания работы как необходимого зла и приступил к торможению. Дело это было для него не простое. Заскрипев всеми своими железными членами, затрясшись от отвращения к обязательному графику, он начал замедлять ход, дергаясь и даже, кажется, потея.

Огурец встал, его качнуло, и он снова рухнул на сиденье рядом с Маркизой.

– Козлы дешевые! – раздался за его спиной сиплый пропитой голос. – Козлы вонючие!

– Чего? – успел спросить Огурцов, но тут его прошила очередь такого четкого, отборного, крепкого, как фасоль, мата, что говорить дальше он уже не мог. Только слушал со злобой, постепенно переходящей в восхищение.

– ............................................................................................................................................................................................................................................................................. понял, мудила грешный? В «Россию» ползете, плесень?