Дома похожи один на другой, как спичечные коробки с одинаковыми этикетками, автобус едет быстро, народ внутри него толкается, пахнет потом и пивом, все это отвлекает внимание, и разглядеть номер нужного дома удается не всегда. Водитель же, как правило, объявляет только одну остановку в самом начале маршрута: «Бар «Засада», – говорит водитель и после этого замолкает надолго. Разве что прорвет его: «Повеселей на выходе!» – рявкнет нервно. И то, работа – не сахар. Пассажиры неловки и нерасторопны, того и гляди, сорвут график – зевают, забывают выйти на нужной остановке, толкаются, прут через весь салон, матерятся, пихают друг друга локтями, а сделав первый шаг на ступенечку, за секунду до того, как дверь автобуса должна закрыться, оборачиваются и начинают высказывать оставшимся в автобусе пассажирам все, что о них думают, все, что всплыло в их измочаленном рабочим днем сознании за тот нелегкий период, пока они пробирались сквозь недружелюбную толпу к заветным дверям.

«Бар «Засада», – объявляет водитель остановку и думает, что какие-то негодяи, какие-то мерзавцы сидят ведь сейчас в этом самом баре, пьют, подлецы, холодное пиво, жрут, гады, скумбрию холодного копчения и думать не думают о том, что кто-то вынужден трястись в вонючем автобусе, слушать ругань пассажиров, глядеть сквозь мутное, исцарапанное стекло на разбитую, в темных лужах, дорогу – день за днем, всю жизнь, тормозить возле одинаковых грязно-бело-зеленых домов, открывать-закрывать двери и гнать машину дальше – по кругу, и стараться не вылететь из графика, день за днем, всю жизнь.

«Засаду» проехали, и водитель, по обыкновению, замолчал. Он и «Засаду»-то объявлял по собственной инициативе – нравился ему этот бар, бывал он в нем с хорошими товарищами и верными подругами. И когда в конце смены, усталый и традиционно озлобленный, проезжал он мимо «Засады», то всегда сообщал об этом потным и не менее злобным пассажирам. Не для того, чтобы они сориентировались, а хотелось ему вспомнить те ощущения, которые испытывал он в баре – с холодным пивом и скумбрией холодного копчения. Произнесешь «Бар «Засада» – и хоть на микросекунду всплывут в сознании эти неповторимые ощущения. Правда, потом еще хуже – возвращение к реальности, к убогой дороге и кретинам-пассажирам, но отказать себе в маленьком удовольствии просто невозможно.

Когда автобус выехал на улицу Композиторов, водитель заметил, что в салоне творится что-то неладное. Слишком громкие крики неслись оттуда, причем, крики какие-то непривычные – и по тембру, и по набору звуков, и по реакции пассажиров. Кричали несколько человек явно из одной компании: кто-то по-английски несколько слов произносил – громко, очевидно рассчитывая на реакцию аудитории, кто-то по-французски отвечал, водитель даже явственно расслышал китайскую речь и редкий для большого города диалект почти вымерших уже вепсов. Пассажиры, не входящие в нагло орущую интернациональную компанию, молчали.

За долгие годы работы водителем автобуса, то есть как ни крути, работы с людьми, водитель элементарно определял общее настроение толпы, сгрудившейся в салоне машины. На этот раз настроение ее можно было охарактеризовать одним словом – испуг. Водитель не ошибался никогда, недаром философский факультет универа закончил в свое время.

Ох уж этот факультет! Какие строились планы, какие виделись перспективы, а какие друзья были! Взять хотя бы Лешку Полянского – выдающийся человек! Еще студентом такие номера откалывал, такие умные вещи говорил, такой смелый был! Где он теперь? Говорили общие знакомые, что тоже по специальности не работает, что трудовая книжка его где-то «подвешена», а сам он сидит дома или по стране «стопом» путешествует. В общем, как в одной песне поется, «вышел из-под контроля».

Водитель иногда включал магнитофон – как-то гуляли крепко с коллегами-водилами, Пеньков, сменщик, и оставил у него дома пленку с записью концерта в ленинградском рок-клубе – там эта песня и звучала. Сказал, мол, сынишка дурью всякой занимается, записывает разных самодеятельных артистов. Качество было ужасное, водитель разобрал только припев – «выйти из-под контроля». И эта фраза ему очень понравилась. Напевал, бывало, крутя баранку. Автора помнил хорошо: какой-то Леков – назвали его фамилию перед выступлением. Кто ты, неизвестный Леков? И где ты, Леха Полянский? Вот бы нам встретиться, посидеть, как в старые времена, музыку хорошую послушать, потрепаться о книгах, о театре, о живописи – просто так, под хороший портвейн да под сигаретку...

А пассажиры, совершенно очевидно, напуганы. Так бывает, когда парочка хулиганов начинает в салоне свои игры вести – на пассажиров агрессию лишнюю сливать. Пассажиры, хоть и много их и наверняка есть среди них мужики физически здоровые, слывущие надежными и правильными, помалкивают, на рожон не лезут, отворачиваются к окнам или в спину соседа таращатся, лишь бы персонально к нему претензий не предъявляли хулиганы.

Водитель думал о том, что эти крепкие мужики в салоне, встреть, допустим, этих хулиганов на улице, лицом к лицу, да один на один... Да пусть даже один на трое – обязательно дали бы отпор: либо словом, либо кулаками. И, скорее всего, хулиганы к этим крепким, надежным и правильным мужикам и не пристали бы. Себе дороже может получиться. А в толпе – в толпе все по-другому. Законы добра и зла здесь трансформируются, изменяются до неузнаваемости. Главный закон – не высовываться. Как-то сам собой он все остальные законы поглощает.

«Что мне, больше всех надо?» – ключевая фраза и руководство к действию, а точнее, к бездействию для каждого, оказавшегося в толпе. Ну и пожинают плоды. Выходят из автобуса и начинают в головах прокручивать – как бы я ему, этому подонку пьяному, вмазал бы, окажись мы на улице лицом к лицу... И стыдятся многие потом, что в автобусе смолчали. Стыдятся. Впрочем, не долго. Приходят домой, в квартирки или комнатки свои, к женам, детям, тещам и родителям, и снова становятся крепкими, надежными и правильными.

В салоне, если не считать непонятных криков разгулявшейся компании, было теперь довольно тихо. Вскоре иностранная речь стала перемежаться с русскими фразами. Что-то про Сталина, про Брежнева. Кто-то что-то запел – снова на английском.

Водитель, неожиданно для себя, сказал в микрофон, притормаживая возле очередной остановки:

– Композиторов, дом восемь...

Никогда он эту остановку не объявлял. Слишком хлопотно – каждый дом по номеру называть. А сейчас – объявил. С чего бы это?

– Ни фига себе, глушь, – с трудом выбравшись из плотно набитого горячими людскими телами автобуса, сказал Алексей Полянский Огурцову. – И где же будет действо?

– А вот, дом восемь, – кивнул Огурец. – Очень удобно. Прямо рядом с остановкой.

– Угу. Полянский огляделся.

– А там, – он махнул рукой в сторону железнодорожной насыпи, закрывающей горизонт, – там что? Парголово?

– Да, – сказал Огурцов.

– Забрались... Самое место, впрочем, для подпольных концертов. Часто здесь это происходит?

– Часто, – сказал Саша. – Кто только здесь не играл. Все наши... Рок-клубовские.

– «Наши», – ехидно повторил Полянский. – «Наши»... Прямо, как в партии коммунистической.

– А что? – спросил Огурцов. – По сути дела так и есть.

– Вот это-то мне и не нравится, – ответил Полянский. – Не люблю я этот, не к ночи будь помянут, коллективизм.

– Ладно, пошли.

– А портвейном там нас напоют? – спросил Алексей.

– Напоют, – ответил Огурцов и взвесил на руке сумку, которую тащил с собой. Сумка звякнула.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Полянский. – В таком случае, идемте, сэр.

Друзья шагнули на мостовую – дом номер восемь стоял на другой стороне улицы Композиторов – и побрели за небольшой процессией, движущейся в тот же дом и в ту же квартиру.

Процессию возглавлял некто Шапошников – громогласный толстый бородатый человек, знавший всех и вся в ленинградском рок-клубе, посещающий все концерты и пивший в гримерках со всеми известными и неизвестными музыкантами. Даже на концертах, где выступали группы, откровенно Шапошниковым не любимые и, даже ненавидимые, он сидел в первых рядах, критически оценивая сценический акт, и потом деловито шагал в гримерку, неся в кармане или в сумке неизменную бутылку водки. Портвейн Шапошников презирал, считая его пустой тратой денег и времени, к тому же считал этот напиток, в отличие от сорокаградусной, чрезвычайно вредным для здоровья как физического, так и психического. Постепенно, в силу своей коммуникабельности, опыта и владения некоторыми тайнами ленинградского артистического подполья, Шапошников стал в этом подполье человеком известным и нужным, незаметно превратился в неформального администратора и последнее время занимался устройством концертов как официальных – на сцене Дома народного творчества, так и подпольных, таких, как сегодняшнее выступление Лекова в одной из квартир дома номер восемь по улице Композиторов.