– Ага, – сказал Арнольд. Задумался тяжко и еще через три рюмки кивнул: – Понял!

Григорович хоть и не говорил вслух о молодом рокере, но чувствовал, что начинает ревновать к его творчеству. Уж больно круто принимал неизвестного парнишку каждый новый зал, уж слишком громко способен был кричать этот юноша, слишком хорошо играл на гитаре. Да и песни – Григорович всегда слыл в столице, да и во всей стране, символом смутно ощущаемых, надвигающихся перемен, главным мастером социальных песен и человеком бесстрашным, рубящим со сцены правду-матку, не боящимся никого и ничего. А вот «Атташе», которую пел Леков, эта самая «Атташе», пожалуй, перевешивала по своей откровенности самые злые произведения Григоровича.

Бирман был доволен. Он сидел в голове длинного стола, по правую руку от Бирмана возвышалось над столом неопрятной горой тучное тело товарища Евграфова, представителя общепитовского курортного бомонда, по левую – сухонькая фигура Иванова, председателя дачного кооператива, раскинувшего свои коттеджи по побережью от Ялты до Симеиза, кооператива для посторонних закрытого, и даже не столько закрытого, сколько вовсе неизвестного. Собственно, это была целая сеть, цепочка разных домов отдыха, санаториев и профилакториев узкоспециального профиля, двери в которые открывались только людям нужным, важным и могущим самостоятельно принимать ответственные решения.

Концерт на небольшой открытой площадке, обнесенной колючей и непролазной живой изгородью, был недоступен для глаз чужаков. Но не для ушей – в отдалении, на скалах, торчали группки «дикарей», которые правдами и неправдами стали в последние годы просачиваться в оазис номенклатурного отдыха. Близко к коттеджам дикари не подходили – опасались охраны, представители которой хотя и были одеты поголовно в штатское, выправкой своей выделялись из праздной толпы тучных, в большинстве своем, отдыхающих и, несмотря на то, что фигуры у представителей правопорядка были статные и внушительные, появлялись эти самые представители всегда внезапно и невесть откуда. Только что не было никого на каменной гряде возле палатки ушлых «дикарей», а вот – трое в штатском. Тайными тропами ходили, видно, представители, знали местность не понаслышке.

Вот и сейчас «дикари» облепили окрестные валуны и холмики, правда, старались близко к месту проведения концерта не приближаться – прогуливались вокруг концертной площадки редкие мужчины, аккуратно одетые, вида мрачного и неприступного. И немного их было, и без оружия, однако никто из дикарей не рисковал подойти к мрачным гражданам на такое расстояние, с которого уже можно было различить выражение глаз друг друга.

Концерт подходил к концу. Открыла его Лукашина – так попросило начальство, и Бирман решил, что выход именитой певицы первым номером в данном случае вполне оправдан. Ведь подпить могут товарищи, анекдоты за столом начать друг другу в полный голос (не привыкли у себя дома шептаться) рассказывать. А тут – Лукашина с ее гонором. Нехорошо может выйти. Пусть уж первая отпоет, на относительной тишине, а потом и сядет к столу спокойно, икорки поест, водочки с нужными людьми тяпнет. Вот и хорошо будет. А в конце – все равно никто уже толком ничего слушать не будет – можно и «Нарциссов» пустить, нервы пощекотать товарищей, и Лекова – пусть одну песню споет сегодня, вполне для него достаточно.

– Говорят, какой-то у тебя новый певец появился, – наклонился к уху Бирмана Евграфов. – Антисоветчик, говорят.

Евграфов пристально посмотрел в глаза слегка смешавшегося Бирмана, потом хлопнул его широкой ладонью по спине. Бирман закашлялся.

– Не боись, Анатолий, тут у нас все свои. Муха не пролетит. Тут у нас все можно. Ну, почти все. И почти всем. Так что, давай, налегай!

Евграфов самолично придвинул к Бирману огромное блюдо с крабами, каждый из которых был размером с десертную тарелку.

– А когда он петь-то будет, твой антисоветчик? – снова поинтересовался Евграфов, наливая себе ледяной водки.

– Да не антисоветчик он, – растянув губы в натужной улыбке, начал Бирман. – Так, ленинградский молодой музыкант. Стиль просто такой... Непривычный.

– Ленинградский! Евграфов махнул стопку, крякнул громко, так, что Захаров, произносивший в этот момент свой последний монолог, покосился в сторону распоясавшегося едока. «Слава Богу, – быстро отметил про себя Бирман, – что едок этого не заметил. А Захарову сегодня надо будет напомнить, чтобы вел себя на сцене прилично и морд важным людям недовольных не строил».

– Ленинградский, – весело повторил Евграфов. – От них всего можно ожидать, от этих ленинградских. У них там ведь это... Ну, это...

– Что? – услужливо спросил Бирман.

– Колыбель трех революций, – подсказал слушающий вполуха Иванов, пожирающий глазами пышные формы Лукашиной, сидящей неподалеку и цедящей из высокого бокала шампанское.

– А, ну да, – весело рассмеялся Толик. – Конечно... Как это вы... Ха-ха... Здорово.

– Ну, так когда он будет-то, революционер твой? – гнул свое Евграфов.

– Скоро, скоро... После юмористов наших, – ответил Бирман, сознательно стараясь набить рот крабами так, чтобы сделать продолжение беседы невозможным хотя бы на несколько минут.

Захаров закончил. Марк сегодня не работал – может быть, и к лучшему. Слишком уж соленые, бывало, шуточки отпускал, слишком уж нехорошо об общепите (Евграфов) высказывался, о курортных местах (Иванов) и, вообще, об общей ситуации в стране (остальные гости). Пусть уж его, отдохнет. Сказал, что по скалам побродит и что даже хорошо, что он сегодня не работает. Устал, сказал. Вот и пусть бродит. Только Лекову-то сейчас на сцену с его одной песней, а что-то его не видно. Где же он? Куда запропастился? Впрочем, не будет его – пусть «Нарциссы» сразу играют. Хотя, нет. Евграфов, как клещами вцепился, – подавай ему антисоветчину. Это сейчас ему подавай – а что он завтра на это скажет?

– Пр-р-р... Профессионализм, Вася... Это такая штука...

Марк встал с валуна, задев коленом недопитую бутылку коньяка. Бутылка качнулась в одну сторону, в другую, пошла по неровной поверхности валуна юзом и вот-вот должна была упасть, как Леков, опомнившись, подхватил ее виртуозным жестом дирижера, фиксирующего каждую ноту в своем оркестре.

– Сидеть! – строго сказал Леков бутылке.

– Проф-ф...

– Да ладно тебе, Марк. Чего заладил – профессионализм, профессионализм... Играть надо просто от души. Вот вы с Захаровым – классно все делаете. От души. Злобно. Уважаю.

Леков многозначительно покачал головой, строго посмотрел на бутылку и, убедившись, что та ведет себя хорошо, стоит ровно, падать не думает и коньяк держит, благосклонно взял ее и поднес к губам.

– М-м-м... – промычал он, поставив опустошенную бутылку на прежнее место, – м-м-молодцы, парни. Уважаю. У тебя осталось еще?

Марк пнул ногой сетку с неоткрытыми еще бутылками.

– Осторожней, – встрепенулся Леков.

– Мас-тер-ство не пропьешь. – Марк погрозил авоське пальцем. – Понял?

Он перевел взгляд на «молодого коллегу» – так он именовал теперь Василия Лекова.

– Солнце садится. Леков посмотрел на море. Море бушевало.

– У нас выступление когда?

– Вот. Молодец! Марк полез рукой в авоську и вытащил бутылку мадеры.

– Черт... Не люблю играть на понижение. После коньяка мадера... Не по-взрослому.

– А что же после коньяка пить-то? – спросил Леков. – Предрассудки все это. Мне вот один хрен – что пиво перед водкой, что водку перед пивом.

– Ну, пиво с водкой – это... Это... Марк тоже посмотрел на море. Море продолжало бушевать.

– Это славно. А вот коньяк с мадерой – гнусность одна. Предательство. Ренегатство и меньшевизм.

– Так что же профессионалы после коньяка рекомендуют? – спросил Леков.

– Открываю великую тайну. – Марк обнял Лекова за плечи и зашептал ему на ухо: – После коньяка надо пить коньяк. Только – тс-с-с! Никому. Это будет наша с тобой тайна. Обещаешь?