На уроке Игорю так и не удалось поприсутствовать, и брюки эти он больше в школу не надевал. Мария Семеновна тут же отправила его домой переодеваться, он переоделся, вернулся к следующему уроку, но на этом неприятности Куйбышева не закончились. Оказалось, что никакой клеш его не спасет от привычного уже позора, – вечером Игорь вышел на улицу, все-таки напялив на себя криминальную обнову, но когда он, вместе с товарищами усевшись на лавочку и вытащив из внутреннего кармана школьного пиджака пачку «Шипки», мельком посмотрел на свои ноги, то выронил зажженную спичку. Роскошные «клеши» повторили ту же пакость, что и старые школьные брючки – левая штанина уехала наверх, до неприличия обнажив голень. Мало того – на фоне развевающегося суконного «колокола» голень Куйбышева являла собой зрелище не то чтобы смешное, а просто жалкое. Она была тонкой, бледной, хилой – не нога, а просто рудимент какой-то, отмирающий за ненадобностью орган.

Игорь комплексовал до тех пор, пока не купил свои первые джинсы. Американская рабочая одежда преобразила его чудесным образом – длинные не по размеру штанины можно было подвернуть таким образом, что физический недостаток Куйбышева, испортивший ему столько крови и, к слову сказать, заметно снизивший успеваемость ученика, для окружающих перестал существовать.

Но Куйбышев по-прежнему продолжал завидовать ладным мужчинам в хороших пиджаках и брюках, лелея тайную мечту когда-нибудь, как-нибудь, неким чудесным образом раздобыть себе такой костюм, надев который не нужно будет засовывать левую руку в брючный карман и тянуть его вниз, чтобы хоть как-то выправить положение, чтобы не выглядеть уродом, чтобы не казаться нелепым «совком».

А тут – на тебе – Васька Леков, который не признавал никакой другой одежды, кроме футболок, потертых джинсов и старых, разношенных кед, вдруг наряжен, как какой-нибудь инструктор районного комитета комсомола.

– Ну ты дал, – покачал головой Царев. – Откуда такой?

– Меняю имидж, – Леков хитро усмехнулся, при этом его широкое красивое лицо покрылось сеточкой мелких морщин. Царев, считавшийся близким приятелем Лекова, всегда удивлялся тому, как это молодое, пышущее здоровьем лицо Васьки вдруг мгновенно может приобрести совершенно старческое выражение, сморщиться, как будто уменьшаясь в размерах, заостриться, побледнеть. При этом глаза Лекова, голубые, яркие, гасли, тускнели, ресницы начинали дрожать, губы неприятно шевелиться, да и сам он вдруг начинал сутулиться, делаясь как будто ниже ростом. Правда, эти странные метаморфозы замечали далеко не все, ибо превращение молодого красивого парня в неопрятного старика длилось не более секунды, а через миг снова перед взором собеседника представал прежний Васька Леков – пьяница, бабник, жизнелюб и отличный музыкант.

Вот и сейчас Царев успел заметить быструю смену выражения лица своего товарища – словно примерил Леков маску, доселе спрятанную за спиной, провел ею перед своим лицом и снова убрал. Не понравилась, должно быть.

– Меняю имидж, – повторил Василий. – Не бухаю больше. Как выгляжу? Нравится?

– Ничего, – с достоинством заметил Ихтиандр. – Неплохо. Теперь хоть в менты брать не будут... Где костюм-то взял?

– Хороший? – растягивая губы в широченной, от уха до уха, улыбке и явно гордясь, судя по всему, недавно приобретенной одеждой, переспросил Леков.

– Класс. Сам бы носил.

– Стараемся. – Леков посерьезнел. – А чего это у вас? – Он кивнул на рюкзаки. – В поход собрались?

– Ага, – Царев кивнул. – В поход. В деревню «Большие Бабки».

– О-о... Это интересно. Не возьмете в компанию?

Белая «Волга», застонав тормозами, остановилась рядом с Ихтиандром. Куйбышев быстро, оценивающе посмотрел на Лекова, еще раз скользнул взглядом по его костюму.

– Время есть? – спросил он, посерьезнев.

– Времени навалом.

– Садись тогда.

– Куда едем, молодежь? – Дверца машины распахнулась и пожилой водитель в хрестоматийной кожаной тужурке высунулся из салона почти по пояс.

– В центр. Договоримся, папаша. Багажник откроешь?

– Какой я тебе, на хрен, папаша? Куда в центр-то?

– На Марата.

– Я в парк еду, ребята. Пятерочка будет.

– Нет проблем.

Водитель, кряхтя, вылез из машины и пошел открывать багажник.

– Ну чего? – спросил Царев, поднимая с земли рюкзак. – Поедешь?

– Он спрашивает! – ответил Леков. – С вами, братва, хоть на край света. Слушай, а правда, что ты Полянскому кота подарил?

– Правда.

– Знаешь, мне Огурец рассказывал, что твой котяра ему всю квартиру заблевал.

– Вот сука... В табло котяре надо дать, давно пора. А Полянский – пацифист, мать его... За такие вещи – в табло, в табло, пару раз по зубам – и отучится. А если сопли распускать, так он и будет блевать всю жизнь. Коты – они же как люди – с ними построже надо.

– Это точно, – усмехнулся Леков. – Дашь слабину, тут же на шею сядут. Вон, как горничная Глаша на шею Сашке Ульянову села. А брат его, Володя, взревновал. Хотя по малолетству не понимал, что ревнует. Оттого и революция приключилась.

– Кто тебе такое поведал? – хмыкнул Царев.

– Да Огурец, кто же еще, – сказал Леков.

– Ты его слушай больше, – пробурчал Царев. – Он тебе еще и не то порасскажет. Ему бы в писатели пойти. Такой талант пропадает.

– О, какие телки классные! – заметил Куйбышев, увидев из окна уже тронувшейся машины двух девушек, медленно бредущих по Московскому проспекту.

– Может, возьмем с собой? – с готовностью отреагировал Леков.

– Некуда. – Куйбышев поерзал задом на сиденье. – Разве, на колени посадить.

– Да ну их к бесу, – сказал Царев. – О деле нужно думать.

– И то верно. – Леков повернул голову и проводил глазами девушек. – А та, светленькая, и вправду, ничего.

Машина с тремя мажорами проехала мимо. Светленькая поморщилась.

– Господи, как я этих фарцовщиков не люблю... Тупые, как пробки. Одни только бабки на уме.

Светленькая помолчала, потом обратилась к подруге, продолжив давно начатый разговор.

– Слушай, а сколько ему лет вообще?

– Не знаю. Кажется, двадцать пять. А может, двадцать четыре...

– Такой молодой? Я думала – лет тридцать.

– Да ну, нет. Это Дюку тридцатник. А он – помоложе.

– Ни фига себе! А выглядит – прямо, солидол...

– Какой, к черту, солидол? Он же алкоголик. Настоящий алкоголик. Представляешь, с таким жить?

– А что такое? Подумаешь, пьет. Все пьют. Нормально. Ничего страшного. Сказала – «алкоголик»... Ты что, алкоголиков не видела? Алкаши – это «соловьи». У пивных ларьков, работяги... Ты его не равняй...

– А я и не равняю. Все пьют. И я пью. Подумаешь... Только он-то без wine жить не может...

– Большое дело. Хемингуэй тоже пил. И Джимми Пэйдж. И Лу Рид. И Моррисон... Вот проблема века, большое дело...

– Ну да, согласна. Тем более что wine все-таки освобождает сознание... расширяет...

– Ну-ну. Говори.

– Да ты понимаешь... Да?

– Да. Песни у него, конечно, гениальные. Таких никто не пишет. И не напишет никогда.

– Ты знаешь, я ведь люблю его...

– Да? Ты что, совсем дура?

– Почему?

– На хрен ты ему нужна? И потом – я как представлю себе, что я бы с ним гуляла, – нет, не хочу... Врагу не пожелаешь...

– Да? Ой ли?

– Вот тебе и «ой ли»! Он же бабник, бабник жуткий. А я ревнивая...

– И я. Я бы его не пустила от себя никуда. И ни к кому.

– Так бы он и послушал тебя, дуру.

– Сама ты дура.

– Ладно, не будем о грустном. И потом – он ведь с этой сукой живет, с Ольгой.

– Со Стадниковой?

– Ну.

– Вот стерва! И почему такие парни достаются исключительно сукам?

– Да они – два сапога – пара. Стадникова ведь тоже гуляет, тварь, трахается со всеми подряд.

– Хоть бы ее трепак пробил!

– А может, и пробил уже? Откуда нам знать? Может, и он сам из КВД не вылезает...

– Ну, прямо. Известно бы было.

– Откуда?