И Столыпин делает вывод, что дело Азефа «очень печально и тяжело, но никак не для правительства, а для революционной партии».

Затем он словно обращается с думской трибуны к молодежи, нетерпеливой, настроенной идеалистически, желающей быстрых перемен, и говорит:

«Поэтому я думаю, что, насколько правительству полезен в этом деле свет, настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой юноши или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции. Не выгоднее ли революции распускать чудовищные легендарные слухи о преступлениях правительства, переложить на правительство весь одиум дела, обвинить его агентов в преступных происках, которые деморализуют и членов революционных партий, и саму революцию?»

Герасимов с проницательностью сыщика отмечал в своих мемуарах: «А трудно себе представить, что случилось бы с Россией, если бы террористам удалось в 1906–1907 годах совершить два-три удачных „центральных“ террористических акта. Надо знать, какое смятение вносили такие террористические акты в ряды правительства. Все министры – люди, и все они дорожат своей жизнью. Растерянность правительства в 1904–1905 годах во многом объяснялась паникой, созданной успешными покушениями на Плеве и великого князя Сергея Александровича. Если бы в дни Первой Государственной Думы был бы убит Столыпин, если бы удалось покушение на государя, развитие России сорвалось бы гораздо раньше».

В думской речи Столыпин счел также уместным освободить от иллюзий общество, которое считало, что «достаточно медленно выздоравливающую Россию подкрасить румянами всевозможных вольностей, и она станет здоровой».

Он закончил выступление словами о том, что правительство ничто не остановит в созидательной работе, что пусть оно и погибнет, но цель будет достигнута – будет построено здание обновленной, свободной в лучшем смысле этого слова, свободной от нищеты, от невежества, от бесправия России.

После столыпинской речи думские прения пошли на убыль. Большинство признало его объяснения исчерпывающими.

Боевая организация террористов была морально уничтожена и уже никогда не воскресла.

Конец Азефа означал не только начало новой страницы в угасании революционной ситуации: он совпал с идейной переоценкой традиционных взглядов русской интеллигенции. Весной того же года вышел сборник «Вехи». Его авторы Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, М. О. Гершензон, П. Б. Струве, С. А. Франк, Б. А. Кистяковский и другие не были связаны никакой партийной программой. В предисловии писалось: «Революция 1905 года и последовавшие за ней события явились как бы всенародным испытанием тех ценностей, которые более полувека, как высшую святыню, блюла наша общественная мысль». Другими словами, «Вехи» показывали, что часть интеллигенции отказывалась от противостояния власти.

Бердяев писал, что интеллигенция интересовалась не Истиной, а способом доказать свои политические взгляды. Булгаков заметил, что революция – это «исторический суд над интеллигенцией». Он считал бесплодным путь богоборческого героизма и противопоставлял ему смирение русских святых и подвижников. (Эту мысль в современной трактовке можно передать как противопоставление: революция – эволюция. Столыпинская идеология, бесспорно, опиралась на подобную философию.)

Гершензон смотрел на исторические факты и видел исток трагедии в оторванности интеллигенции от народа. «Мы не люди, а калеки, сонмище больных, изолированных в родной стране – вот что такое русская интеллигенция… Мы для него (народа) не грабители, как свой брат деревенский кулак, мы для него даже не просто чужие, как турок или француз; он видит наше человеческое и именно русское обличье, но не чувствует в нас человеческой души и потому ненавидит нас страстно… Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом – бояться мы его должны, пуще всех козней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».

Прочитав эти слова, хочется воскликнуть: «Да ведь это капитуляция перед силой государства! Измена своим идеалам!»

Разве такое восклицание не будет правдой?

Нет, это правда.

«Вехи» отказывались от вековой традиции, идущей еще со времен Петра Великого, когда российскому организму был привит росток западной культуры. Индивидуализм русской интеллигенции противостоял коллективизму русского народа. Эта историческая драма осознавалась русским обществом в диалоге западников и славянофилов, однако власти всегда смотрели на последних подозрительно. Характерно, что Столыпин, чье детство и отрочество прошли в период наивысшего подъема славянофильского духа, происходившего в годы Русско-турецкой войны за освобождение Болгарии, выражал более глубокие, традиционные взгляды русского народа в отличие от своих политических противников. По сути, «Вехи» знаменовали осознание частью интеллигенции плодотворности его выбора (с учетом, конечно, отрицания Реформатором средневековой патриархальности).

Показательна статья Франка, в которой он говорил, что русский интеллигент – это «воинствующий монах нигилистической религии земного благополучия», то есть человек, лишенный души. Как пример морального нигилизма и неуважения к праву в сборнике напечатаны слова Ленина на съезде социал-демократов в 1903 году о необходимости сурового подавления несогласных даже внутри собственной партии.

Казалось бы, что в «Вехах» особенного? Эти мысли уже были известны, подобные предостережения высказывались и раньше. Но сборник был как бомба в стане либералов. Он стал модным. В нем было то, что позволяло интеллигенту наконец почувствовать себя не заложником, не рабом старых традиций, а иметь возможность выбора – путем сотрудничества личности с обществом. «Вехи» закладывали новый подход в гражданской позиции русской интеллигенции. Неспроста вся левая печать обрушилась на них с уничтожающей критикой («Слепые вожди слепых», «Творцы нового шума», «Обнялись с божественностью» и т. д.). П. Н. Милюков даже издал целый сборник статей против «Вех».

1909 год – высшая точка в судьбе Реформатора. И одновременно – начало заката.

Первый признак отрицательных перемен еще не был осязаем, был воспринят как простое недопонимание между ним и Николаем. Разговор касался некоего Григория Распутина.

В конце 1908 года Герасимов от дворцового коменданта Дедюлина узнал, что на квартире фрейлины Вырубовой представлен государыне Александре Федоровне «старец» Распутин. Дедюлин заподозрил в нем возможного террориста, искавшего доступ в царский дворец. Герасимов установил за Распутиным слежку и навел справки о его прошлом. Сведения получил неутешительные. Сибирские жандармы докладывали, что за «старцем» числятся кражи и грабежи. Филеры доносили о его посещениях притонов, связях с проститутками, разгулах. Вместо «террориста» Герасимов получил развратника.

Герасимов сообщил об этом открытии Столыпину, полагая, что тот знает о Распутине. Но ни о каком Распутине Столыпин даже не слышал, а услышав, был поражен. Не хватало властям в смутный период еще и беспутника в сердце империи!

Герасимов стал его утешать на свой лад, считая все же, что террорист был бы хуже.

Столыпин рассуждал по-другому. Царь не имел права ронять свой моральный авторитет, жизнь его семьи должна быть чиста, как хрусталь; если погибнет авторитет, может случиться самое плохое.

Еще далеко было до обличений с думской трибуны, когда Гучков в достаточно понятных выражениях осуждал «высшие сферы» за связь с Распутиным.

Столыпин решил действовать быстро и во время ближайшего доклада Николаю, волнуясь оттого, что вторгается в личную жизнь царя, спросил:

– Знакомо ли Вашему величеству имя Григория Распутина?

Николай помолчал, потом спокойно ответил:

– Да, государыня рассказывала мне, что несколько раз встречала его у Вырубовой. Это странник, он много ходил по святым местам, хорошо знает Писание.