Столыпин продолжал расспрашивать:

– А Ваше величество с ним не встречались?

– Нет, – коротко ответил Николай.

И тут Столыпин переступил грань приличия и, почувствовав неуверенность в голосе царя, спросил:

– Простите, Ваше величество, но мне доложили иное.

Никто ему не докладывал. Герасимов говорил только об императрице.

– Кто же доложил это иное? – спросил Николай.

– Генерал Герасимов.

Николай отвел взгляд, поколебавшись, с усмешкой сказал:

– Но если генерал Герасимов так доложил, я не буду оспаривать. Действительно, государыня уговорила меня, я видел его два раза… Но почему это вас интересует? Это моя личная жизнь, ничего общего с политикой не имеющая. Разве у нас не могут быть личные знакомые?

Беспомощность и смущение Николая тронули Столыпина. Он не ожидал, что самодержец, чья жизнь и без того была под постоянным наблюдением охраны, будет поставлен его расспросами в неловкое положение. Со свойственной ему прямотой Петр Аркадьевич сказал, что государь возвышается над всей страной и весь народ смотрит на него. Поэтому нельзя соприкасаться ни с чем нечистым. И Столыпин, как наставник, выложил все собранные полицией сведения о Распутине.

Николай не сразу поверил, переспрашивал. Потом как будто согласился, что на самом деле ему нельзя встречаться со «старцем», и пообещал, что больше встречаться не будет.

На обратном пути из Царского Села в Петербург Столыпин пересказывал Герасимову разговор с Николаем. Он был и взволнован, и удовлетворен, словно проделал тяжелую работу.

Герасимов же сомневался, спросил: не пообещал ли Николай, что и царица не будет встречаться с Распутиным? А такого обещания не было. Поэтому Герасимов, в отличие от премьер-министра, отнесся к рассказу Столыпина скептически.

Он приказал усилить наблюдение за Распутиным. И что же? Ошибки не было, агенты передали, что «старец» зачастил к фрейлине Вырубовой, где несколько раз встречался с царицей.

Теперь стало ясно, что с Распутиным нужно бороться самим. Вторично обращаться в Царское Село было бессмысленно. Но разве у председателя Совета министров и одновременно министра внутренних дел не было никаких прав? Герасимов предложил выслать Распутина в административном порядке в Сибирь. Он нашел старый закон, позволяющий министру внутренних дел высылать мошенников, пьяниц, развратников. Этот закон давно не применялся, но отменен не был.

Столыпин согласился не сразу. Он понимал, что, выслав Распутина, рискует в случае огласки замарать имя царицы.

Он дал согласие с одним условием: арест не должен происходить в Царском Селе.

Герасимов постарался сделать все, чтобы сохранить замысел в тайне. Постановление о высылке было написано им собственноручно, им же самим принесено Столыпину на подпись. Оба они походили на заговорщиков.

Постановление вручили агентам, и вот-вот колесо государственной полицейской машины должно было подхватить Распутина.

Агенты ждали случая, дежурили возле его квартиры. Прошел день, другой, третий. Распутин не появлялся. Однажды его засекли в Царском Селе у Вырубовой. Арестовывать в Царском Селе было запрещено, поэтому позвонили Герасимову, и тот велел брать «старца» по возвращении в Петербург прямо на вокзале. Теперь уж, казалось, не уйдет.

Когда поезд, замедляя ход, подошел к вокзальному дебаркадеру, двери одного вагона распахнулись и на перрон выскочил господин в длинной шубе. Подобрав полы, он бегом кинулся к выходу, где его ждал автомобиль великого князя Петра Николаевича. За ним бежали несколько мужчин. В двух шагах от автомобиля они остановились. Распутин ускользнул. Преследователи снова не решились арестовать его, только проследили за ним до великокняжеского дворца.

Дело принимало анекдотическую окраску, глава правительства оказывался бессилен.

Агенты караулили все выходы из великокняжеского дворца. Теперь Герасимов дал приказ арестовать Распутина, несмотря ни на что.

И снова – безрезультатно. Только через несколько недель наблюдение сняли, потому что неуловимый Распутин объявился за тысячу верст от столицы, в Сибири, в своем родном селе. Как он выскользнул из дворца – в закрытом экипаже или улетел на кочерге?

Герасимов доложил Столыпину, что арестовывать некого. Тот воспринял известие благодушно: что ж, так будет меньше шума, вернуться Распутин не посмеет.

И Столыпин с облегчением разорвал свое постановление о высылке, решив больше не думать о случившемся. Если бы он знал, что Распутин вернется и сделается всесильным, он бы действовал по-другому.

Примерно тогда же, в начале весны, Столыпин и Герасимов решали, можно ли ехать Николаю в Полтаву на торжества по случаю двухсотлетия Полтавской битвы.

Встретившись с царем, Столыпин во время доклада заговорил о поездке:

– Ваше величество, никакая опасность вам не грозит. Революция подавлена и можно ездить куда хотите.

Кажется, что неприятного могло быть в этих словах?

Но Николай поразил Столыпина своим ответом:

– Я не понимаю, о какой революции вы говорите. У нас, правда, были беспорядки, но это не революция… Да и беспорядки, я думаю, были бы невозможны, если бы у власти стояли люди более энергичные и смелые.

Столыпин ожидал услышать совсем другое – удовлетворение, благодарность, но не раздражение. Николай больно задел его.

Вряд ли это было следствием памятного разговора о Распутине. Это всесильный самодержец, сын могучего императора Александра III и внук Александра-Освободителя на мгновение вспомнил свое унижение 1905 года и одернул верного слугу, чтобы тот знал свое место. Только был ли он так всесилен? Без преобразований, без обновления традиции?

Что же мог ответить премьер-министр? Доказывать неправоту Николая было не в его характере. Не мог он обнаруживать и личную обиду, оскорбляться, говорить об отставке. Надо было просто стерпеть. Об отставке он скажет тогда, когда у него не будет других доводов в защиту реформ. Словом, Столыпин должен был следовать известному призыву: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Победишь себя, усмиришь себя, – станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь…» (Ф. М. Достоевский. Пушкинская речь).

Возвращаясь из Царского Села в Петербург, Столыпин с горечью говорил Герасимову о странной забывчивости Николая, не желавшего помнить о пережитых опасностях и о тяжелой работе, остановившей катастрофу. Он уже ощущал, что вместо революционного движения России начинает угрожать опасность справа, со стороны косного, омертвевшего консерватизма.

(Конечно, был консерватизм и живой, жизнедеятельный, в плане государственного строительства позволяющий России преображаться. Он ставил во главу угла не абстрактное «спасение человечества», а повседневную работу.)

В судьбе Столыпина консервативные силы сыграли главную роль: живой, здоровый консерватизм вызвал его на историческую арену, а мертвый консерватизм – политически убил его за несколько месяцев до покушения Богрова.

Справедливости ради скажем, что в начале политической карьеры Столыпин не различал консервативных течений и был готов опираться на них безраздельно, пока вскоре не убедился в том, что не все русские люди, возмущенные революционной разрухой, могут служить ему опорой. Возникший как крайне консервативная сила Союз русского народа поддерживался в качестве противовеса революционному террору многими видными деятелями, особенно петербургским градоначальником Лауницем и дворцовым комендантом Дедюлиным. Первый удар СРН наносил по либералам и революционерам, второй – по Столыпину. Лауниц не раз заводил с Герасимовым разговоры о том, куда ведет Столыпин Россию, и искал в начальнике политической полиции союзника против премьер-министра.

Лауниц прямо поддерживал боевую дружину СРН, выделил деньги на организацию в июле 1906 года убийства депутата Думы кадета М. Я. Герценштейна, требовал от Столыпина одобрения этой деятельности. Постепенно взаимоотношения градоначальника и председателя Совета министров дошли до настоящей борьбы.