Показательно, что, начав бороться с общиной, с крестьянским миром, Столыпин получил от этого мира удар, выраженный в народном представлении о справедливости. А то, что и Дума, и Государственный совет в данном случае выражали универсальное мнение – бесспорно. Они поправляли и монарха. Действие председателя Совета министров было осуждено в обеих палатах.

Понимал ли Столыпин это до конца?

Трудно сказать. Он был полностью захвачен национальной государственной идеей. «Россия была подведена к поворотному пункту в ее внутренней национальной политике, – говорил он, отвечая на запрос в Государственном совете. – Я знаю, что отказ от мечты о западном земстве – это печальный звон об отказе Петербурга в опасную минуту от поддержки тех, кто преемственно стоял и стоит за сохранение Западной России русской».

Через четыре месяца, уже после гибели Реформатора, когда страсти по поводу его «диктаторства» остались в прошлом, российское общество склонило голову перед его памятью.

А тогда, весной, царь резко охладел к Столыпину. Он сказал, по свидетельству Витте, что готовит ему новое назначение. Возможно, что это так. Но возможно, что Витте пользовался слухами. Одно достоверно: Столыпин был в тупике.

Влияние на царя его матери в этот период ослабело, а усилилась позиция супруги, считавшей, что парламентаризм и реформы разрушают страну, и благоволившей, напомним, к Распутину.

Распутин же испытывал к Столыпину яростную вражду. Известно, что «старец» пытался гипнотизировать премьера. Это было в начале 1911 года, после того как Столыпин снова поставил перед царем вопрос о Распутине. Премьер представил Николаю обширный доклад, составленный на основании следственного материала Синода. Царь ничего не решил, поручив Столыпину встретиться с Распутиным и лично составить о нем мнение. Премьер вызвал «старца». Войдя в кабинет, тот принялся шаманить.

«Он бегал по мне своими белесоватыми глазами, – рассказывал Столыпин, – произносил какие-то загадочные и бесполезные изречения из Священного Писания, как-то необычно водил руками, и я чувствовал, что во мне пробуждается непреодолимое отвращение к этой гадине, сидящей против меня. Но я понимал, что в этом человеке большая сила гипноза и что она на меня производит какое-то довольно сильное, правда, отталкивающее, но все же моральное влияние. Преодолев себя, я прикрикнул на него и, сказав ему прямо, что на основании документальных данных он у меня в руках и я могу его раздавить в прах, предав суду по всей строгости законов о сектантах, ввиду чего резко приказал ему немедленно, безотлагательно и притом добровольно покинуть Петербург и вернуться в свое село и больше не появляться».

Распутин был изгнан и объявился уже в Киеве, привезенный туда из сибирского села фрейлиной императрицы А. А. Вырубовой.

Можно понять отношение императрицы Александры Федоровны, матери, чей сын болен гемофилией и поддерживался заговорами «старца», к председателю Совета министров, который изгоняет целителя. Это тоже был тупик.

Для Столыпина наступает период «полуотставки». Лето он проводит в своем имении Колноберже и лишь в июле наездами бывает в столице. Он снова становится помещиком. И хотя установленный в доме телеграф днем и ночью выстукивает новости, Реформатор с каждым днем все глубже погружается в интересы семьи. Он устал. Доктор говорит, что у него грудная жаба и сердце требует длительного покоя.

В Колноберже обычно приезжали соседи и друзья, но в это лето Столыпин сам объезжает их поместья, чего по недостатку времени раньше не мог делать.

Лето, последнее лето. Чудесные, погожие дни, жена, маленький Аркадий (который проживет долгую жизнь и расскажет Александру Солженицыну о своем отце), дочери, из которых самая близкая – Маша, а самая жалкая – израненная Наташа, уже после операций научившаяся ходить… Семейные вечера, долгие разговоры, возвращение к семейным божествам, от которых его оторвало служение государству.

– Постараюсь отдохнуть в Колноберже, насколько можно, без вреда для дел, – сказал Петр Аркадьевич Маше, – а осенью поеду на юг. – И добавил: – Не знаю, долго ли могу прожить.

Нет, служение государству никого не делало счастливым.

Обстоятельства климата и истории говорят нам: «Служи». Взаимоотношения человека и государства – только через жертву.

Все так.

От крошечного поселка, затерявшегося в лесах на ручье-реке Москве, тысячу лет росло Русское государство, и ни у кого из русских не было желания уйти от своей судьбы. Если кто уходил, не по своей воле, а по своему горю.

Его больше нет на свете, Русского государства. Оно исчезло. Как Рим, как Византия. И, наверное, мы уже не русские. Мы – советские, советско-российские. А России – больше нет. Где она, та, которая, по прогнозам заграничных комиссий, должна была высоко подняться?

Вот что думаешь сегодня, вглядываясь в то лето 1911 года. Нет больше ни имения Колноберже, ни библиотеки, в которой хранились еще лермонтовские книги – библиотека была вывезена литовским буржуазным правительством, а когда возвращена, лучших книг в ней уже не было…

Шло последнее лето Столыпина, о чем еще никто не подозревал, как и не знали о близящемся крахе империи.

Но предчувствовали многие.

Это историческое предчувствие не витало в воздухе как дымка отдаленного пожара, но ощущалось в горечи ожидаемых, необходимых и все же несвершаемых перемен. Казалось, сошлись две невидимые силы, составляющие политическую элиту страны, – обхватили друг друга и стоят неподвижно.

Словом, элита словно оцепенела. А контрэлита – активна, изощрена, талантлива и не связана никакими традициями.

Этим летом Столыпин получил письмо Льва Тихомирова, известного публициста, редактора «Московских ведомостей». Письмо и столыпинская реакция на него многое объясняют. Вот что писал Тихомиров:

«Россия составляет нацию и государство – великие по задаткам и средствам, но она окружена также великими опасностями. Она создана русскими и держится только русскими. Только русская сила приводит остальные племена к некоторой солидарности между собой и с империей. Между тем мы имеем огромное нерусское население, в том числе такое разлагающее и антигосударственное, как евреи. Другие племена, непосредственно за границей нашей, на огромные пространства входят в чужие государства, иные из которых считают своим настоящим отечеством. Мы должны постоянно держаться во всем престиже силы. Малейшее ослабление угрожает нам осложнениями, отложениями. Внутри страны все также держится русскими. Сильнейшие из прочих племен чужды нашего патриотизма. Они и между собой вечно в раздорах, а против господства русских склонны бунтовать. Элемент единения, общая скрепа – это мы, русские. Без нас империя рассыплется, и сами эти иноплеменники пропадут. Нам приходится, таким образом, помнить свою миссию и поддерживать условия нашей силы. Нам должно помнить, что наше господство есть дело не просто национального эгоизма, а мировой долг. Мы занимаем пост, необходимый для всех. Но для сохранения этого поста нам необходима Единоличная Верховная Власть, то есть Царь, не как украшение фронтона, а как действительная государственная сила.

Никакими комбинациями народного представительства или избирательных законов нельзя обеспечить верховенства русских. Себя должно понимать. Как народ существенно государственный, русские не годятся для мелочной политической борьбы: они умеют вести политику оптом, а не в розницу, в отличие от поляков, евреев и т. п. Задачи верховенства такого народа (как было и у римлян) достижимы лишь Единоличной Верховной Властью, осуществляющей его идеалы. С такой властью мы становимся сильнее и искуснее всех, ибо никакие поляки или евреи не сравнятся с русскими в способности к дисциплине и сплочению около единоличной власти, облеченной нравственным характером.