Мы беседовали с Элли, и я старался делать хорошую мину при плохой игре. Она смотрела на меня с любовью и заботой, и в глазах ее читалось: «Лучше бы ты, а не я». В конце концов я заявил, что хочу побыть один, и Элли неохотно ушла, пообещав, что примчится по первому зову.

– Я люблю тебя, Чарли, – повторяла она в который раз, – что бы ни случилось.

Я выдавил улыбку:

– Я тоже.

Стены замкнулись вокруг меня, и я бесконечно долго просидел так, обуреваемый ужасными чувствами: злостью, сожалением, разочарованием, обидой.

Наконец зазвонил телефон.

– Хелло, Чарли, – сказала моя мама с такой неестественной бодростью, что я сразу понял: она в курсе. Вероятно, уже подготавливает ингредиенты для бисквита «Виктория», который будет испечен мне в утешение.

– Хелло, мама.

– Ну, как ты? – Она определенно знает. Конечно, Элли сказала своей матери, которая тотчас же позвонила моей.

– О'кей.

– Что-нибудь, м-м, интересное случилось за последние дни?

Мне захотелось продлить ее страдания – в конце концов, если бы не мои родители, я бы никогда не стал юристом и мне бы не пришлось пройти через такое, – но я не смог.

– Вообще-то мне только что сообщили плохую новость, мама. Я не прошел в компаньоны.

– О господи! – слишком уж поспешно сказала она. – Но всегда же можно попытаться в следующем году, не так ли?

Мой папа слушал разговор по второму аппарату, наверху. Я представлял, как он сидит на кровати, застеленной покрывалом из цветастого ситца, не зная, что делать в столь сложной в эмоциональном плане ситуации.

– Они не знают, что делают, – услышал я его осипший голос. – Помнишь, как те ребята из «Декка рекордз»[76] забраковали «Битлз», заявив, что гитары выходят из моды? Ну так вот, тут точно так же.

Впервые за этот день я улыбнулся.

– Спасибо, папа, это очень для меня важно.

– О, в самом деле? – Я чувствовал, что он слегка покраснел: папа не привык к комплиментам по поводу того, какой он хороший отец.

– Это же всего-навсего работа, – продолжала мама, разделавшись разом со всеми своими честолюбивыми надеждами, которые возлагала на меня все эти годы. – Не забывай, что в жизни есть и более важные вещи. Например, Элинор.

Это ничуть меня не подбодрило.

– Между прочим, она стала компаньоном. Они сделали слабую попытку изобразить удивление.

– В наши дни многие женщины зарабатывают больше своих мужей, – в конце концов нашлась мама. – Тут нечего стыдиться.

Больше мне было не выдержать.

– Послушай, мне нужно идти. Я позвоню вам позже.

Я просидел некоторое время, отчаянно хандря. Пришла Люси, которая стала утешать меня столь искренне и с такой теплотой, что мне сделалось немного легче. Я потащился к Эшу, и мы сидели, глядя друг на друга и с редкой изобретательностью ругая всех членов аттестационной комиссии. Беду действительно лучше переживать в компании.

– Я еще сто лет тому назад решил, что если у меня не получится с первой попытки, то я уйду, – сказал Эш. – Если я им не нужен, да будет так. Я не собираюсь ошиваться здесь вечно, подхалимски кланяясь таким, как Люси и Элли. Правда, хрен его знает, что мне делать.

Мне была невыносима мысль, что я не буду видеться с Эшем каждый день, но я понимал, каково ему. С появлением Элли равновесие нарушилось, и это особенно удручало. Но мы оба так привыкли к «Баббингтону», и нас пугала жизнь за пределами нашей башни из слоновой кости.

Итак, мы не пустились в детальное обсуждение нашей дальнейшей карьеры, поскольку было гораздо легче по-прежнему сидеть и тихонько ругаться на чем свет стоит.

Однако юриспруденция не дает никому передышки, даже если вы сыты ею по горло. В конце концов я поплелся к себе, чтобы попытаться все-таки разделаться с этим проклятым контрактом, стараясь не включить в него такие пункты, как: «Фирма гарантирует, что ее компаньон Грэхем Бентли – задница». За такое меня не стали бы преследовать по суду. Однако войдя в комнату, я увидел, что Ричард сидит на месте, склонившись над этим контрактом. Значит, мне удалось сделать что-то хорошее за последние несколько месяцев. Я рухнул в кресло, и он взглянул на меня с жалостью. Вот, значит, до чего я докатился.

– Я могу чем-нибудь помочь? – спросил он. «Ты мог бы замолвить словечко перед своим стариком, поскольку там что-то напутали с этим компаньонством», – вертелось у меня на кончике языка, но я промолчал. А что, если это дело рук Ричарда? Маленький доносчик! Но, пристально посмотрев ему в глаза, я не увидел в них чувства вины. А я так устал от того, что в последнее время привык различать признаки вины.

– Вообще-то да, – наконец сказал я. – Мне нужно кое о чем переговорить с твоим отцом, и мне нужно, чтобы ты меня поддержал на все сто процентов. Я на тебя рассчитываю, Ричард.

Его глаза расширились от страха: ведь на него возложена такая ответственность! Как бы не подвести!

Это был не самый лучший день. В дверь то и дело просовывалась чья-нибудь голова: коллеги приходили выразить сочувствие нам обоим. Некоторые из них пока оставались младшими сотрудниками, которым было интересно посмотреть, как выглядит чья-то карьера, почившая в автомобильной катастрофе. Надо думать, это было прискорбное зрелище.

Некоторые были искрение расстроены, особенно Сью, которая уже воображала себя секретаршей компаньона и к тому же знала, сколько сил я истратил впустую.

– Я не могу поверить, – твердила она в десятый раз, упрямо игнорируя, что я занимаюсь чем угодно, лишь бы не слушать. – Особенно если вспомнить, каких безмозглых тупиц они повысили. – Это нисколько не улучшило моего настроения.

Одна из сочувствующих улыбнулась в замешательстве.

– Все к лучшему. Вам бы еще добавилось рабочих часов, – сказала она, взмахнув рукой. – Да и в любом случае, кому захочется быть компаньоном? Все эти склоки…

– Мне, – мрачно ответил я.

– В наши дни люди принимают решение не становиться компаньонами – это их стиль жизни, – серьезно заметил другой.

– Вы бы приняли такое решение? – спросил я.

– Боже мой, нет, – фыркнул он с таким видом, будто я предложил ему совокупляться с молотилкой.

Одна женщина, поступившая в фирму позже меня на год, прочно уселась на стул, стоявший перед моим столом. Она назначила себя моим работником сферы социальных проблем. На потеху всему отделу она однажды изготовила маленький плакат со словами: «Я мыслю, следовательно, мне не все равно», вставила его в рамку и повесила на стене за своим столом. Не проходило и двенадцати часов, чтобы его не портили. Особенно запомнились варианты: «Я пью, следовательно, мне не все равно» и «Я мыслю, следовательно, я увольняюсь».

– Существует множество более мелких фирм, где не такой выматывающий рабочий график. Уверена, вы станете там компаньоном. – Она была в диком восторге от того, что оказывает помощь.

Я был сейчас не в настроении обдумывать подобные предложения и молча слушал, мрачно глядя на нее.

– Вас беспокоит, что вы не сможете это сделать, не так ли? – Она перегнулась через стол, но даже созерцание ложбинки, мелькнувшей в вырезе, меня бы не утешило. – Эти ублюдки так больно ударили по вашей уверенности, что вы теперь в себе сомневаетесь. Я вижу это по вашим глазам. – Ее затрясло от гнева, направленного против моих обидчиков, но если бы она действительно умела читать по моим глазам, то немедленно схватилась бы за мой степлер. – Ну же, Чарли, расскажите мне, что вы ощущаете.

Хотя мне очень хотелось это сделать, я удержался от соблазна и не озвучил обуревавшие меня чувства.

– Знаете, Саша, на самом деле я беспокоюсь о Томе Галливере. Сообщать людям о таком – это ужасный стресс. Я случайно услышал, как он сказал, что ему хотелось бы с кем-нибудь побеседовать об этом – с кем-нибудь, кто поймет. С женщиной, юристом – ну, что-то в этом роде. Он очень чувствителен.