Я безмолвно извинился перед Майклом Кьюзаком. Я мог бы, положа руку на сердце, заявить, что он не был виноват.

– Ты и вправду хочешь узнать, Грэхем, почему я стал юристом? – пробормотал я. – Из-за проклятой Элли Грей, вот почему.

– Да этот парень – нацист, – громко сказала Ханна, резко поставив на стол кружку «Будвайзера», от чего на ней образовалась белая шапка пены.

– Вздор. По мне, так он не более чем обычный садист, – возразил Эш.

Люси пьяно качнулась вперед на стуле.

– Нет, нет, нет! Я думаю, что у него всего лишь проблемы с сексом.

– Значит, мы пришли к соглашению, – подвел я итог разговора о компаньоне, специализировавшемся на частном праве.

– Он фашист еще тот, да к тому же и обидчивый. А значит, то, что нам надо, – добавил Эш, пробарабанив кулаками по столу дробь, и мы все громко воскликнули хором:

– Компаньон – ублюдок недели!

Ханна захихикала и тяжело опустила голову на мое плечо.

– О, Чарли, кто бы мог подумать, что в итоге мы тут окажемся вчетвером!

Это было все, что осталось от Товарищества, как мы окрестили нашу группу восемь долгих лет тому назад. Из сорока четырех ясноглазых студентов-юристов, составлявших эту группу первоначально, в «Баббингтон Боттс» остались только четверо. Одни ушли, так как не сумели приспособиться, другие – пустились в погоню за лучшей жизнью или вообще за жизнью, а остальные просто выпали в осадок.

Начальство держало всех нас в черном теле. Ни одна юридическая фирма не проводила более суровой политики в отношении своих сотрудников, чем «Баббингтон Боттс». Это со всей очевидностью напоминало сталинское Политбюро. Если ты, придя на собрание, не обнаруживал своего стула, то уже мог не сомневаться, что тебе предстоит путешествие в ГУЛАГ; сотрудники, пришедшие в понедельник утром на работу и обнаружившие, что их роскошные крутящиеся стулья заменены на жесткие, с деревянными спинками, были обречены на вылет.

«Рациональная реорганизация ресурсов», – так говорилось в докладных записках, или «Три Р» – была достаточным объяснением того, что вас увольняют. Все это выглядело не менее убедительно, чем непосредственное указание на дверь.

Мы вчетвером собирались каждую пятницу по вечерам в винном баре, где выбирали из числа компаньонов ублюдка недели. С годами наша группа становилась все более сплоченной. Хотя мы вели серьезное соперничество друг с другом и каждый имел свои амбиции, тем не менее мы понимали, что не приносим фирме сколько-нибудь значимой пользы. В итоге возникло сильное ощущение: Мы против Них. Конечно, при всем том Мы испытывали болезненное стремление присоединиться к Ним.

Все стажеры должны были проходить двухгодичную практику, прежде чем им присваивалась квалификация, а в «Баббинггоне» это означало по шесть месяцев в разных отделах. Меня и Ханну всегда направляли в один и тот же отдел, и вскоре мы с ней сошлись в отношении к выбранной нами профессии, став добрыми товарищами. Мы были выше тех, кто на полном серьезе относился к своим обязанностям.

Ханна была привлекательной брюнеткой невысокого роста, с открытым приветливым лицом и длинными блестящими волосами. Она мне нравилась, и однажды дело дошло до того, что мы начали обниматься и целоваться, когда ехали в такси к ее дому. И в тот же вечер решили, что не стоит подводить серьезную базу под наши легкомысленные отношения. Она происходила из довольно зажиточной еврейской семьи, проживавшей в северо-западной части Лондона, и говорила, что я соответствую критериям ее матери относительно будущего мужа, так как был профессионалом, способным содержать жену и детей, но наличие крайней плоти делало эти перспективы сомнительными. С тех пор я проводил много счастливых ночей на ее диване.

Я сообщил своим друзьям, что сегодня удостоился похвалы. Я был первым из нашей группы, кто прошел через все пертурбации этого года и уже имел основания поинтересоваться, не буду ли я вскоре отмечен в числе наиболее перспективных кадров. Эш скептически фыркнул.

– Нет, я серьезно. Какой-то мудак жаловался, что я недостаточно усерден. А потом Грэхем предложил мне почасовую оплату.

Мы все знали, что это означало: вкалывай больше или подохни.

– Вот пидор! – взволнованно сказал Эш. – Представляю, сколько еще они хотят выжать из нас. Семидесятиминутные часы – это следующее, что нас ожидает. Помяните мое слово.

А ведь он достаточно хорошо знал правила игры. И мне вовсе не хотелось надорваться на работе. Это было бы паршиво.

Однако, когда Грэхем сказал, что он мною доволен и что мы здесь всегда заботимся друг о друге, я подумал: а чего еще можно от него ждать?

– Грэхем никогда не вонзит тебе нож в спину, – предрекла Ханна. – Ты ему как сын, о котором он мог только мечтать.

– Или как сын, которого он никогда не брал с собой на дискотеку, – высказался Эш.

– Ну, его деткам только восемь и шесть, – уточнил я. – Их время наступит, я вам обещаю.

Эш рассмеялся. Он был моим корешем, хулиганистым и плутоватым. Его звали Эшок Чодхри, и это говорило само за себя. Цветные физиономии редко встретишь в фирмах, подобных «Баббингтону» (если не считать машинописных бюро), и лишь у компаньонов, вернувшихся с отдыха на острове Антигуа, а именно так и выглядел Эш. У него были томные манеры, густые волнистые волосы и длинные ноги – он представлялся мне чем-то вроде азиатского прототипа Хью Гранта, как со вздохом сказала о нем юная сотрудница, когда я пытался ее разговорить. Но за импозантной внешностью скрывался острый ум.

Надо сказать, что руководство «Баббингтон Боттс» придерживалось традиций всех прочих городских учреждений, когда дело касалось старых школьных связей или сферы предрассудков, но в отношении других вопросов проводило весьма гибкую политику. Перемены, меняющие ритм деловой части Лондона привели к тому, что даже фирмы столь крупного калибра, как «Баббингтон Боттс», хотя и с неохотой, но все же стали принимать в свои ряды людей, подобных Эшу и Ханне, а также представителей среднего класса с городских окраин, вроде меня – фактически прямо с улицы. На моей памяти в фирме появилось несколько азиатских парней, которые изо всех сил старались выглядеть в большей степени англичанами, чем коренные жители туманного Альбиона, но это им не очень-то удавалось – во всяком случае, не больше, чем некоторым компаньонам из числа евреев. Но кто стал бы, например, признаваться в том, что он гей? Это было все равно что подписать самому себе приказ об увольнении.

Что до меня, то я был выходцем из графства в окрестностях Лондона и рос среди простых людей, с которыми всегда был на равной ноге. Я обладал приятной наружностью и при своем высоком росте производил впечатление атлета, не будучи таковым. У меня были правильные черты лица и выразительные – как мне говорили – серые глаза, а сияющая улыбка не раз позволяла мне выходить сухим из воды.

Вообще-то, если вы достигали положения полноправного юриста, хорошо ладили с клиентами, которых теперь было немало, и график вашей работы устраивал фирму, то никого не интересовало, черная у вас кожа, смуглая или желтая и учились ли вы в Оксбридже.[3]

На наш взгляд, такая ситуация сложилась лишь потому, что фирма привлекала лучших клиентов из Сити, брала выгодные и хорошо оплачиваемые заказы и таким образом имела возможность давать солидные вознаграждения, превышающие любые запросы, тем счастливцам, которые становились компаньонами. А нам оставалось терпеливо заниматься всей той канителью, которая этому сопутствовала.

Люси ссутулилась над столом, пристально уставившись на свой джин с тоником, словно это было единственное, что в данный момент имело для нее значение.

– Все мужчины-компаньоны, по правде говоря, ублюдки, – заявила она, осторожно выпрямляясь на стуле и почему-то поднимая бокал высоко над головой. – Они все достойны быть ублюдками недели, каждой недели. Вы знаете, почему они нанимают женщин? Знаете?