Единственным лидером партии, который не признавал свою ответственность за провалы хозяйственной политики 1926—1927 года, был Сталин. Между тем именно он вплоть до XV съезда и на самом съезде поддерживал прежние бухаринские установки, тогда как сам Бухарин ещё до XV съезда стал осуществлять некоторые «подвижки» в сторону пересмотра своей позиции. Этот процесс, по мнению С. Коэна, начался весной 1926 года, когда Бухарин понял, что некоторые его экономические посылки оказались ошибочными или устаревают, и продолжался на протяжении 1927 года, когда он более полно изложил свои новые предложения.
Изменения первоначальной программы Бухарина, объективно представлявшие сближение с программой левой оппозиции (хотя сам Бухарин этого ни разу не признал), выразились в признании неизбежности более быстрых темпов индустриализации, в отказе от идеи «черепашьего шага» и от «безоговорочной опоры на свободные рыночные отношения в пользу большего вмешательства государства в форме плановых инвестиций, увеличения контроля над частным капиталом и перестройки производственных основ сельского хозяйства»[741].
В этих новых идеях Бухарина исчезла самоуспокоенность, он больше не смягчал остроты стоявших проблем, предлагая для их решения использовать смешанную экономику в различных её формах: максимально расширить «социалистический сектор», но одновременно использовать и частный сектор, сочетать планирование с использованием рыночной экономики там, где она имеет преимущество.
«Для программы Бухарина, основанной на эволюционных методах, умеренных целях и долговременных решениях, — писал С. Коэн, — требовался длительный период без внутренних и внешних кризисов. Однако и те, и другие назревали. Внутренний кризис, острота которого стала очевидна в ноябре-декабре 1927 г., частично был вызван запоздалой реакцией руководства партии на отмеченные экономические проблемы. Внешний кризис, включая угрозу войны, в основном не подчинялся контролю»[742].
Вместе с тем Бухарин не пересмотрел свою идею о том, что колхозы не являются столбовой дорогой к социализму. Он продолжал считать, что частные крестьянские хозяйства должны оставаться «становым хребтом» советского хозяйства на несколько десятилетий. Аналогичную позицию вплоть до начала 1928 года занимал и Сталин. В беседе с иностранными рабочими делегациями 5 ноября 1927 года он ответил на их вопрос о коллективизме в деревне так: «Мы думаем осуществить коллективизм в сельском хозяйстве постепенно, мерами экономического, финансового и культурно-политического порядка…» И далее: «Всеохватывающая коллективизация наступит тогда, когда крестьянские хозяйства будут перестроены на новой технической базе в порядке машинизации и электрификации… К этому дело идёт, но к этому дело ещё не пришло и не скоро придёт»[743]. В соответствии с этой идеей правящей фракции, созданию колхозов не уделялось серьёзного внимания, на их создание и укрепление вносились незначительные государственные средства. Небольшое число колхозов едва росло, а в 1926—1927 годах произошло даже уменьшение их численности.
Примерно в то же время, т. е. в разгар «хлебной стачки», Сталин заявлял, что партия «добилась умиротворения деревни» и обвинял оппозицию в стремлении «открыть гражданскую войну в деревне». Таким образом, ничто не предвещало того, что главный «умиротворитель» деревни, «защищающий» крестьянство от оппозиции, которая якобы хочет его «ограбить», спустя несколько месяцев начнёт проводить принципиально иную политику, которая будет стоить советской деревне неимоверных, чудовищных человеческих и материальных жертв. Сталин превратится в самого жестокого «усмирителя» деревни, причём с помощью таких методов, которые никогда не предлагались левой оппозицией.
В конце 1927 года обнаружилось, что вопреки утверждениям Сталина, Бухарина и их сторонников об «идейном банкротстве» оппозиции, прогнозы и предостережения последней о нарастании кризисных тенденций целиком подтвердилось. Стихийные элементы нэпа начали оказывать деструктивное влияние на экономику в целом. Запоздалое признание этого появилось у Бухарина лишь в сентябре 1928 года, когда он писал: «Стремясь извлечь уроки из нашего собственного прошлого и непрерывно критикуя самих себя, мы должны прийти также к следующему выводу: мы и сами недостаточно осознали ещё всю новизну условий реконструктивного периода. Именно поэтому мы так «запаздывали» … проблему совхозов и колхозов сдвинули практически с места после хлебозаготовительного кризиса и связанных с ним потрясений и т. д., словом, действовали в значительной мере согласно истинно русской поговорке: «Гром не грянет — мужик не перекрестится»[744].
В 1927 году социально-экономическая политика правящей фракции всё больше обнаруживала свою уязвимость перед лицом новых задач, связанных с технической реконструкцией народного хозяйства. Требовался планомерный поворот в этой политике, который при нормальных условиях партийной жизни мог бы быть подготовлен идеологически и организационно. Политика партии могла быть скорректирована разумным путём, что предполагало свободное обсуждение сроков, темпов и методов решения новых задач.
Однако такое обсуждение политических альтернатив оказалось уже невозможным, поскольку все силы партии были отвлечены и сконцентрированы на «добивании оппозиции», самодеятельность первичных партийных организаций была задушена, а критика ошибок ЦК стала караться полицейскими репрессиями. Всё это предопределило последующее трагическое развитие событий, в ходе которого была ликвидирована возможность свободной дискуссии даже внутри Политбюро, а его последние члены, способные разговаривать со Сталиным на равных, были подвергнуты остракизму и устранены с политической арены.
В конце 1927 года под влиянием изменений во внутренней и международной обстановке в Политбюро происходило запоздалое обсуждение новых проблем. Корректировка линии Политбюро в преддверии XV съезда нашла, однако, выражение не в выступлениях Сталина, по-прежнему изображавшего экономическое и политическое положение страны в радужных тонах, а прежде всего в выступлениях Бухарина, который в докладе «Партия и оппозиция на пороге XV партсъезда», прочитанном на собрании актива Ленинградской организации ВКП(б) 26 октября, провозгласил линию «более форсированного наступления на кулака». Это должно было означать, по его мнению, борьбу с куплей, продажей, дарением и завещанием земли, сокращение сроков аренды земли, «уточнение и улучшение постановки прогрессивно-подоходного обложения в смысле уловления всех доходов кулака», «строгое соблюдение кодекса законов о труде в деревенском капиталистическом, т. е. в кулацком, хозяйстве»[745] и т. д.
В таком же духе были выдержаны представленные XV съезду тезисы Рыкова о директивах по составлению первого пятилетнего плана и тезисы Молотова о работе в деревне. В них предусматривались уже названные изменения в области аграрной политики, а также требования увеличения капиталовложений в промышленность, усиления планирующей роли государства и контроля над частным капиталом. Всё это означало, по существу, отказ от безоговорочной поддержки свободных рыночных отношений.
При обсуждении тезисов Рыкова и Молотова на октябрьском пленуме ЦК лидеры оппозиции обращали внимание на то, что ЦК «списывает» из «Платформы» оппозиции лозунг нажима на кулака и нэпмана, то есть такого перераспределения народного дохода, без которого немыслимо добиться более быстрой индустриализации, сокращения безработицы и ликвидации товарного голода. В речи на пленуме Смилга заявил, что вопросы, затрагиваемые в тезисах Рыкова, «гораздо лучше и яснее и правильнее сформулированы в платформе большевиков-ленинцев, которую вы скрываете от партии»[746].
