Мелкий дождик барабанил по капюшону накидки, когда Торсби торопливо спускался по тропинке к реке. Он уже чувствовал, как ледяная вода просачивается сквозь капюшон и головной убор. За ним семенили двое слуг, с трудом удерживая на плечах сундук, набитый бумагами и подарками. Нед, оруженосец Торсби, нес корзинку с провизией и вином; от Лондона до Виндзора по реке путь довольно короток, но Торсби был так занят, что за весь день не успел поесть. Новые сапоги утонули в грязи у самой кромки воды, и архиепископ выругался. Матрос с баржи очень удивился, услышав такие слова из уст самого архиепископа Йоркского.

— Печальная правда состоит в том, что я в большей степени лорд-канцлер, чем архиепископ, — пояснил, заметив его реакцию, Торсби.

— Ваша светлость? — недоуменно переспросил матрос.

— Ничего. — Торсби поморщился и отступил в сторону, пропуская слуг с сундуком. — Сейчас и посмотрим, сможешь ли ты доставить меня в Виндзор, прежде чем я замерзну до смерти.

— Да, ваша светлость.

Архиепископа утешала только одна мысль, что ледяной дождь здесь, в Лондоне, вероятнее всего, означал снегопад в Йорке, поэтому ему еще повезло, хоть он вымок и замерз.

Торсби нырнул под навес. Нед подложил подушку на солидный стул с подлокотниками, выставленный в центре этого небольшого укрытия, и архиепископ сел, подоткнув плащ, чтобы быстрее согреться.

— Не хотите ли глоток вина, ваша светлость? — спросил Нед.

— Пока нет. Для начала попытайся соскоблить грязь с этих сапог.

Пока парень трудился над сапогами, очищая их палочкой и тряпкой, Торсби откинулся на стуле, обдумывая свой визит в Лондон. Там он встречался со вторым сыном одного своего старого друга и посоветовал юноше, что если тот искренне желает отдалиться от соблазна — его застали в постели с двумя кузинами одновременно, причем обе были замужними дамами, — то должен уговорить отца написать священнику, стоявшему во главе цистерцианского аббатства Риво, что на болотах. В том краю юноша, скорее всего, вообще не встретит ни одной женщины за всю жизнь. Кроме того, Торсби поручил своему самому расторопному секретарю, брату Флориану, отыскать записи, относящиеся к деятельности Голдбеттера и его компании. Флориан был чрезвычайно заинтригован, узнав, что его задача — выявить убийцу. Среди всех этих забот, на которые ушел целый день, Торсби успел приказать разделить винные запасы между подвалами Йорка и Лондона, а также приобрел сапоги, которые сейчас уже были очищены от грязи, но оставались еще сырыми.

— Благослови тебя Господь, Нед, — произнес Торсби, осматривая сапоги. — Эта пара стоила мне столько же, сколько весь твой гардероб. Вот теперь я могу насладиться вином.

Дождь продолжал моросить, когда они втиснулись в виндзорский док. Торсби неохотно вышел из-под навеса, но, по крайней мере, здесь он ступил с баржи на деревянный настил, не успевший обрасти грязью. На холме возвышался замок. Торсби убедился, что Уикем все еще занимался расширением здания. Строительные проекты Уильяма де Уикема успели завоевать благосклонность короля. Теперь Уикем был хранителем личной печати — должность, которая обычно предшествовала назначению на пост лорд-канцлера. Торсби прежде тоже был хранителем личной печати. Архиепископ начал задумываться, сколько еще времени пройдет, прежде чем Эдуард снимет с его шеи цепь канцлера и повесит ее на Уикема.

В огромном зале ревели камины и вино лилось рекой, согревая придворных, а сотни свечей сжигали без остатка все воспоминания о мокрой слякоти снаружи. Языки пламени отражались от драгоценных камней и блестящих тканей. Торсби слышал рассказы о первом рождественском празднике Эдуарда, когда тот только взошел на трон, — скромное, тихое, простое собрание. Экономия была вынужденной из-за того, что родители Эдуарда, король Эдуард II и королева Изабелла, а также Роджер Мортимер, любовник Изабеллы, опустошили королевскую казну. Но сейчас, когда победы во Франции принесли трофеи и выкупы, Эдуард позволил своему двору сиять.

Обсохнув как следует, Торсби поспешил к королеве Филиппе. К своему прискорбию, он увидел, что ее здоровье не улучшилось. Лицо королевы, всегда такое цветущее, теперь было пепельного цвета, щеки обвисли. Расхаживая по своим покоям, ее величество опиралась на трость — украшенную драгоценными камнями, но все-таки трость. Королева так и не оправилась после неудачной прогулки верхом восемь лет назад, но до сих пор ей удавалось скрывать хромоту. Зато наряд ее сиял, как прежде.

Торсби проникся сочувствием к королеве. Он всегда восхищался этой женщиной. Она была верной подругой Эдуарда, его вдохновительницей, воплощением всех добродетелей, которых не хватало королю. Филиппа понимала, какой хотят видеть свою королеву ее подданные, и соответствовала их желаниям, за это народ ее и любил. Эдуард мог вспылить, впасть в гнев в любую секунду, а Филиппа реагировала умом, а не сердцем. Эдуард затаивал злобу, Филиппа старалась прощать. Она родила Эдуарду двенадцать детей; хотя некоторые умерли еще во младенчестве, многие выжили, обеспечивая преемственность власти и заручаясь всесильными союзниками посредством тщательно продуманных браков. У Торсби было такое чувство, будто он знал королеву Филиппу всю свою жизнь, во всяком случае всю свою жизнь при дворе. Она всегда встречала его с искренней радостью, а ее дары отличались скорее продуманностью, нежели пышностью.

В этот день королева приняла его не одна. Возле окна сидела и шила Элис Перрерс. На ней было платье из светло-коричневого шелка под цвет глаз. У ног стояла люлька с младенцем. Значит, новорожденный все еще был при дворе. Торсби предполагал, что сразу после рождения ребенка отошлют кормилице, хорошо ей за это заплатив.

Королева Филиппа жестом пригласила Торсби сесть рядом.

— Рада, что вы приехали. Я слышала, началось строительство придела Святой Марии. Надеюсь, оно продвигается хорошо?

— Бог даровал мне искусных и расторопных каменщиков. Надеюсь, однажды вы сможете приехать и убедиться, насколько мы продвинулись в работе с тех пор, как в соборе прозвучала ваша свадебная месса.

Королева Филиппа покачала головой; в глазах ее читалась печаль.

— Не думаю, мой добрый друг, что Богу угодно, чтобы я вновь совершила это путешествие.

Какие храбрые и какие печальные слова. Торсби не стал тратить время на вежливые фразы. Пустые заверения были бессмысленны с такой женщиной, как королева. В целом это был тягостный визит, и когда Торсби уходил от Филиппы, то пребывал в самом хмуром расположении духа. Хорошо, что хотя бы Элис Перрерс с ним не заговорила, а то он не смог бы оставаться вежливым.

Надо же так выставлять напоказ своего выродка. Как только королева это позволяет? И почему она допускает, чтобы эта Элис Перрерс дурачила короля?

Эдуард, когда-то славный воин, теперь действительно выглядел выжившим из ума стариком: сутулый, с редкими тусклыми волосенками вместо золотистых локонов, как в прошлом, с запавшими красными глазами, сморщенной кожей, багровыми щеками от жирной пищи и избытка вина.

Таким увидел Эдуарда Торсби, когда вошел в зал приемов, где состоялся обед. Король уже сидел за столом, с Филиппой по правую руку и Элис по левую. Увидев Торсби, он радостно его поприветствовал. Королева мило улыбнулась, но произнесла всего несколько слов. Оба выглядели дряхлыми стариками рядом с Элис Перрерс, которая переоделась в алое платье и украсила шею и прическу жемчугом. Платье было вырезано непростительно низко, открывая длинную белую шею, округлые плечи и высокую, молодую и соблазнительно разбухшую грудь.

Усаживаясь, Торсби старался не смотреть на эту грудь. Элис хоть и не красавица, но знала, как подчеркнуть свои молодые прелести.

— Ваша светлость, — обратилась Элис к архиепископу, — насколько я знаю, вы пристраиваете придел Святой Марии к великолепному Йоркскому собору.

Алый цвет платья подчеркивал белизну ее кожи, но необычно оттенял янтарные глаза — казалось, они светятся красным. «Такие глаза, наверное, у дьяволиц», — подумал Торсби.