— Никто. В Эдеме никого нет.

Раввин посмотрел направо, потом налево. Два другие раввина тоже посмотрели на него, затем они все вместе воззрились на меня.

— В Эдеме никто не записывает деяния нашего мира? — повторил старый раввин, подняв брови.

Я снова задумался. Я отлично понимал, что должен говорить то, что знаю. Однако я не мог объяснить, откуда у меня это знание. Или это память? Я сказал по-гречески:

— Люди говорят, что это Енох, но Эдем пуст и будет пуст до тех пор, пока Господь не скажет, что весь мир снова станет раем.

Раввин вернулся к арамейскому языку:

— Почему Господь нарушил свое обещание царю Давиду?

— Господь не нарушил его, — немедленно ответил я. Это я знал давно и твердо. Мне даже не надо было задумываться над ответом. — Господь не нарушает обещаний. Престол Давида там…

Раввин заговорил не сразу. Молчали и остальные. Старые раввины на этот раз даже не переглядывались друг с другом.

— Почему на престоле нет царя из рода Давидова? — спросил раввин громче, чем раньше. — Где этот царь?

— Он придет, — сказал я. — И дом его будет вечен.

Лицо раввина смягчилось. Он снова заговорил тихим голосом.

— Не плотник ли построит этот дом? — проговорил раввин.

Смех. Старики засмеялись первыми, потом — мальчики, сидевшие на полу. Но старый раввин не смеялся. Я заметил, как по его лицу скользнула печаль, но потом она исчезла, и раввин ждал моего ответа, глядя на меня добрыми глазами.

Лицо мое пылало.

— Да, ребе, — выпалил я. — Плотник построит дом царя. Плотник всегда нужен. Даже сам Господь время от времени становится плотником.

Старый раввин удивленно смотрел на меня. Все вокруг зашумели. Мой ответ никому не понравился.

— Объясни, что это значит, — велел мне раввин на арамейском языке.

Я припомнил слова, что не раз говорил мне Иосиф:

— Разве не Господь сказал Ною, какого размера должен быть ковчег и из какого дерева его строить? Разве не Он сказал, что ковчег нужно осмолить внутри и снаружи, не Он ли сказал, какой высоты сделать ковчег и где Ной должен прорубить окно, а где дверь, с точностью до локтя?

Я остановился.

Лицо старейшего из раввинов медленно осветилось улыбкой. Больше я ни на кого не смотрел. Было тихо.

— И разве не верно, — продолжил я на нашем родном языке, — что Господь сам послал пророку Иезекиилю видение о новом храме, определив размеры галерей, и колонн, и ворот, и алтаря, показав, как все должно быть сделано?

— Да, это верно, — улыбался старый раввин.

— И еще, господин мой, — не умолкал я, — разве не Премудрость сказала, что, когда Господь создавал мир, Премудрость была там как главный работник, и если Премудрость не есть Господь, что тогда Премудрость?

Тут я умолк, удивившись собственным словам. Не знаю, откуда они взялись. Но потом я продолжил:

— Ребе, разве Навуходоносор не отправил плотников в Вавилон вместо того, чтобы убить их, потому что они знали, как строить? И когда Кир, царь персидский, повелел, что мы можем вернуться, плотники пошли домой строить храм, как указано это было Господом.

Тишина.

Раввин отступил. Я не мог понять выражение его лица. С опущенной головой я стал мучительно перебирать, что я сказал не так.

Не выдержав, я снова заговорил.

— Почтенный ребе, — сказал я, — со времен Синая там, где Израиль, там и плотник — плотник, чтобы построить скинию. И не сам ли Господь сказал нам, каковы должны быть размеры скинии, и…

Наконец раввин остановил меня. Он засмеялся и поднял руку, призывая меня и всех остальных к тишине.

— Это хорошее дитя, — произнес он, глядя поверх меня на Иосифа. — Мне нравится этот ребенок.

Остальные старики закивали, увидев, что кивнул старейший из них. Снова зазвучал смех, но не громкий хохот, а тихое посмеивание, бегущее по комнате.

Старый раввин указал на пол прямо перед собой.

Я уселся на циновку.

Раввин побеседовал еще немного, дружелюбно и спокойно, с Иаковом и другими мальчиками нашей семьи, но я уже ничего не слышал. Я знал только, что худшее позади. Сердце мое билось так громко, что я не сомневался, этот стук слышали все. Слезы я так и не вытер, но плакать перестал.

Наконец мужчины ушли. Начались занятия в школе.

Старый раввин задавал вопросы и отвечал на них, а мальчики повторяли за ним. С закрытыми дверями в комнате скоро стало тепло.

В то утро в школе со мной больше никто не заговаривал, и я тоже не задавал вопросов, просто заучивал ответы вместе со всеми и пел, а еще я иногда взглядывал на раввина, а он смотрел на меня.

Когда мы вернулись домой, вся семья собралась, чтобы поесть, и, разумеется, возможности расспросить взрослых у меня не было. Но по их лицам я видел, что они никогда не расскажут мне, почему старый раввин так долго говорил со мной. Я видел это по их глазам, по тому, как они смотрели на меня, как будто стараясь доказать, что все в порядке и все так и должно быть.

А мама выглядела счастливой, значит, догадался я, она не знала о том, что произошло в школе. Она улыбалась и сияла как девочка, раскладывая еду и уговаривая нас съесть еще немного, хотя мы уже наелись.

Я устал так, словно весь день помогал укладывать мраморные плиты. После еды я прошел в женскую комнату, не давая себе отчета в том, что делаю, улегся на мамину циновку и мгновенно заснул.

Меня разбудили громкие голоса и дурманящие ароматы похлебки и свежего хлеба. Оказалось, что день уже клонится к вечеру, я проспал полдня как младенец, и настала пора снова садиться за стол.

Я сходил к ванне, чтобы омыть холодной водой лицо и руки, а после склонился и окунул ладони в микву. Потом я вернулся и принялся за еду.

Закончив с похлебкой, я получил чашку с маслом и медом.

— Что это? — спросил я.

— Ешь, — сказал Клеопа. — Разве ты не знаешь, что это?

Иосиф при этих словах негромко рассмеялся, его смех подхватили мои дяди — их смех был как ветер, перебегающий с дерева на дерево.

Мама взглянула в мою чашку.

— Раз дядя говорит тебе, что надо есть, ешь, — сказала она.

Клеопа тихо проговорил:

— Маслом и медом будет он питаться, пока не научится отвергать злое и избирать доброе.

— Знаешь, чьи это слова? — спросила у меня мама.

Я поел масла и меда и предложил угощение Иакову, но он уже насытился. Тогда я вернул чашку Иосифу, и он передал ее дальше.

— Я знаю, что это слова Исайи, — ответил я маме, — но когда он их сказал и кому, не помню.

И снова все засмеялись. Я тоже смеялся.

Но я действительно не помнил. И не сильно старался вспомнить.

Мне хотелось задать один вопрос Клеопе, однако у меня не было такой возможности. Уже темнело. Я слишком долго спал днем. После школы я ничего не сделал, чтобы помочь взрослым. Больше так поступать нельзя, решил я.

Со временем я полюбил утренние часы, посвященные занятиям. Трех раввинов мы называли старейшими, а самым старшим из них был великий учитель, тоже священник, но уже слишком старый, чтобы ходить в Иерусалим, и он рассказывал нам самые удивительные истории, которые я когда-либо слышал. Его звали Берехайя бар Финеес, и он всегда был дома ранними вечерами, если кто-нибудь из мальчиков хотел зайти к нему в гости, а жил он почти на самой вершине холма в просторном доме, потому что у него была богатая жена.

По утрам мы повторяли и заучивали отрывки из священных книг, примерно так же, как делали это в Александрии, но здесь мы всегда читали на иврите и разговаривали чаще всего на нашем родном языке. А если очень постараться, то можно было уговорить рава Берехайю рассказать нам о его собственных приключениях.

Вечерами же он сидел в своей библиотеке, раскрыв дверь, выходящую во двор. Он всегда с улыбкой называл свою библиотеку скромной, и такой она и была, если сравнивать ее с огромной библиотекой Филона, однако это было теплое и приятное место, куда хотелось зайти. Раввин всегда с удовольствием отвечал на любые наши вопросы. Я же, как бы ни уставал после работы, каждый день поднимался на холм, чтобы если не поговорить с равом Берехайей, то хотя бы недолго посидеть у его ног.