Всего-то минуту-другую они с Дато говорили, но Гоги и Тамара запомнят эти мгновения на всю жизнь. Они никогда не могли бы забыть своего спасителя, бывшего сыщика канцелярии главноуправляющего на Кавказе, который пошел против своих хозяев… Уже переплыв Куру, из зарослей, они видели, как враги подступают к заброшенному подворью, видели стоявших поодаль конных стражников, подползающих солдат, слышали выстрелы… Славно дрался Дато… Они видели и то, как он вышел к врагам-с поднятой головой, непокоренный, гордый… Он дрался как воин "Орлицы Кавказа".

И как бы ни было важно дело, которому они посвятили себя и ради которого они согласились на предложение Дато уйти вдвоем, — их сердца грызла совесть: спасенные — они вынуждены были покинуть своего спасителя.

Но опасность таилась повсюду, беспощадная рука власти, недреманное око императорских соглядатаев подстерегало их повсеместно.

Верно, и "крамола" давала о себе знать на всем пространстве империи, от окраин до самого Санкт-Петербурга, помнившего дерзкие посягательства, покушения на венценосцев.

И при внимательном взгляде можно было понять, что стольный северный град гигантской империи сам оказывался средоточием ропота, гнева. Волны его катились по стране.

Зангезурский уезд не составлял в этом отношении исключения, — сюда докатывалось эхо грозных событий.

И ведь неспроста иные из земских работников, путешественников, интеллигентов проявляли сочувственный интерес к такому врагу империи как Гачаг Наби, неспроста были с ним на дружеской ноге… Были и среди солдат такие, которые поплатились за помощь повстанцам арестом, — разве не они переправляли патроны через посредников гачагам?

Да, волны гнева расходились от столицы до самых гор и вновь, отраженные, умножившие силу, возвращались. Кавказские орлы реяли над канцелярией главноуправляющего — кто знает, не предвестие ли это рокового конца?..

И надо же такому случиться, что это "нашествие" орлов наблюдали на отдаленных эйлагах, горных урочищах Зангезура! И люди, оседло жившие в низинах, и перекочевавшие на летние эйлаги, и сами гачаги диву давались.

— Что за наваждение?

Глазели, запрокинув головы, папахи на затылки съехали, ладони — к бровям:

— Чудеса… и только…

Открытка с портретом Хаджар и до гачагов дошла; кто-то привез из Зангезура. Наби усмехнулся: "Вот, братцы, дочь Ханали и тут нас обскакала…"

По-разному рассуждали гачаги.

Одни говорили, мол, зазорно это женщину изображать, картинки распространять.

Спрашивали:

— Отчего?

— Не по обычаю, — отвечал недовольный. Кто-то подначивал блюстителя нравов:

— Да какая же она тебе женщина? Она и не таких, как ты, за пояс заткнет. Даром, что ли, львицей, орлицей называем ее!.. Даром, что ли, ашыги о ней песни поют…

У Наби на душе иной раз всколыхнется, кольнет ревность. После одумается, успокоится, да еще и себя корит: "Чего это взъерепенился? Чего грешу на нее обеими руками за меня держится, и я в ней души не чаю. Молодчина она. По заслугам и честь…"

И совестливые уколы самому себе захлестывали гордость Наби. Наби воодушевлялся отвагой подруги своей, Наби равнялся на нее, не хотел ничуть уступать!..

И то верно — Хаджар уродилась такой. Сызмала только и знала, что с мальчишками куролесить, игры затевать, — подружки ей не чета — глядишь, в лапту играет или "папагалды-гач"- была и такая забава у сельской детворы, да в ловкости и силе парням не уступала, заводилой была, верховодила.

Эта отчаянная недевичья храбрость и привлекла Наби, и они потянулись друг к другу… И вот теперь — задира-заводила детских лет, товарищ по играм стала соратницей по борьбе, закалилась, и пусть она хоть в каземате, хоть в крепости другой за семью стенами, в каменной клетке — какой-такой надзиратель, стражник или прочий душегуб посмел бы взглянуть на нее? Люди верили ей, как самим себе — не сломится, не уронит себя — иначе бы разве стали бы славить ее?..

…И вот она, Хаджар-уэница, гордо стоит в камере напротив узкого окна, забранного решеткой, и глядит на башни крепости, а там, за ними, в высоком зангезурском небе, реет и кружит орлиная стая.

И она сердцем рвалась к ним, крылатым и вольным птицам, парящим в синеве, она уже ощущала себя парящей с ними, такой же вольной орлицей, и сама не подозревая, что восхищенная молва неведомых и далеких друзей провозгласила ее "Орлицей Кавказа"! Она чувствовала в себе крепнущую силу и решимость. И это ощущение своей силы подавляло в ней темную ползущую волну страха. Конечно, она жаждала жить, конечно, она рвалась на волю из душного и мрачного застенка, хотела вознестись на высокие вершины, захлебнуться родным, пьянящим воздухом, испить истрескавшимися иссохшими губами из сладостного родника — родника свободы и жизни!

Не зная всех подробностей происходящего вокруг, она чувствовала и догадывалась, что после "тюремного бунта" поднялся переполох среди властей, так же, как ропот в народе, — она не чувствовала себя одинокой. Она верила, что в противостоянии гнету и насилию, потоку угроз и приказов, хлынувших в горстке сплотившихся вокруг них смельчаков — она, эта сила, уходит корнями в глубокую гущу народа, в родную землю, в зангезурские горы, эта сила- в орлиной гордости, в высоких гнездовьях на крутых стремнинах, в тех, кто за "потворство" гачагам расплачивается свободой своей, в этих белокурых, русоволосых солдатах в грубых мундирах, брошенных в камеры каземата, в этих доблестных узниках, поднявших голос в ее защиту и поющих песни свободы, песни о ней…

Орлиные стаи, прорвавшись сквозь черные тучи, сквозь бури и грозы, реяли над казематом, вселяя надежду и веру в грядущую победу…

И никто из вооруженных стражей тюремного мрака не решался — или не желал? — пальнуть в воздух, разогнать этих вольных птиц…

"К добру ли?" — думали-гадали наблюдавшие полет…

Быть может, и с этими легендарными птицами произошла беда?.. Быть может, у них отняли небо, простор, и свободу, и их тесный, скученный, однообразный полет, ограниченный кругами, — это их "небесная" неволя?

Или орлы, избравшие своим боевым станом седые вершины и крутые стремнины, каким-то наитием угадали земных собратьев по духу, людей с крылатой душой, и устремились к ним?

Иначе — как объяснить их неожиданное и дружное появление, их сплоченный упрямый полет — от зангезурских гор до Тифлиса? Мало того, шли слухи, что такое скопище видели за хребтами Кавказа, к северу…

Чем как не судом, сказочным единением птиц и сердец могло выглядеть такое необычайное событие, и не это ли сокровенное единение влекло стаи к ристалищам человеческой борьбы, доблести и подвига?!

Они летели так высоко, что их было видно далеко окрест, их видели люди, даже не видевшие и не знавшие друг друга.

Они соединяли в своем полете взоры Наби и Хаджар, гачагов и узников.

Узники видели в птицах вещий знак грядущего отмщения, летящий символ возмездия!

"И земля, и небо и орлы — за нас!"

Они предстали взорам и двух зачарованных пришельцев из Грузии, продолжавших свой долгий и опасный путь в горы с помощью провожатых — местных жителей. Оба — он и она, остановившись у горной поляны, следили за полетом орлиной стаи.

Оба — он и она — думали об одном и том же, — и их думы и восхищение были похожи на то, что думали и испытывали жители всей округи. Они находились у знаменитого родника Бузбулак, и не сразу услышали голоса провожатых, приглашавших их к скромной трапезе, — поверх скатерти-дастархана, постланной на сочной, цветущей траве их ждал домашний хлеб, свежий сыр…

Потом они испили родниковой воды, прозрачной и студеной, от которой ломило зубы.

И вновь устремили взоры на небо, где царствовали орлиные династии…

И небо было их троном, и солнце — их венцом… Они парили над царями…

"Боже! Где найти такие краски? — мечтательно думал Гоги. — Как вобрать в глаза это небо и эту землю — колыбель легенды!.."