Самодержец вырастал перед их взором неким Гулливером, заслонявшим собой все пространство империи. И никто, разумеется, не смел и пикнуть, не смел признаться, что злословящие, перемывающие друг другу косточки дамы и господа, конечно же, не обходят вниманием и императрицу…
Глава пятьдесят четвертая
Да, внешне порядок вещей не менялся, все шло своим чередом, царь царствовал, политикан политиканствовал, насильник насильничал… Проливалась кровь, остывала, забывалась, — новые потоки лились, захлестывали империю, волна за волной, набивались людьми казематы, камеры, сибирские рудники… Все шло своим чередом, — и ссылки по этапам, и дворцовые балы, жестокие казни и амурные дела…
Пока самодержцу удавалось балансировать на волнах потрясений, приливов и отливов. Но, как он ни оправдывал себя и свою карающую волю, как он ни упивался своим мнимым величием, он не ощущал желанного покоя внутри империи. Он опасался крамолы и мятежей не только на окраинах, но более всего здесь, в Петербурге, где мерещились зловещие тени покушений и возмездия. Как бы крепко ни удерживал бразды монархического правления романовский дом, как бы империя ни прибегала к огню и мечу, ее изнутри подтачивало глухое, нарастающее недовольство. И ныне, в промозглые серые петербургские дни, когда самодержца снедали гнетущие тревожные думы, ему вдобавок приходилось еще и сносить капризные и уязвляющие его самолюбие претензии императрицы.
Он не мог отрешиться от темных и мучительных подозрений на ее счет. Ему становилось не по себе при мысли о ее тайном адюльтере. И усугубляло царские терзания новое подозрение — является ли его сыном тот, которому, видимо, не без наущений матери, не терпится унаследовать трон, — или это незаконнорожденный отпрыск?
В такие мрачные минуты царский взор придирчиво блуждал по лицу наследника — то он представлялся вылитым отцом, то казался совершенно непохожим. Царевич производил на отца противоречивое впечатление, то тверд и надежен, то чужд и подозрителен… И государь склонялся к ужасающей мысли: что, если перед ним совершенное исчадие изощренно сокрытых, бесчестно посвященных императрицей тайному вожделению минут, а в жилах наследника течет чужая кровь!.. Будь возможно раскрыть эти подозрения силой оружия, войной, — царь, кажется, не преминул бы прибегнуть к ней… Но, увы, сила была бессильна перед этим гордиевым узлом! Эту тайну знала одна только императрица. И здесь он не был властен над ней, он, абсолютный монарх, могущественный владыка. Порой, задыхаясь в сомнениях, он вдруг вызывал к себе наследника, осыпая милостями, гладил по густым, черным волосам, пристально заглядывая в глаза, и тот, бывало, встревоженно спрашивал:
— Что с вами, отец?
— Ничего… Я хотел бы знать меру твоих способностей и умственных достоинств, сын мой, — отвечал царь. — Уготовано тебе высокое поприще…
— Право, пока Его императорскому величеству рано думать о покое… Вы не стары, — наследник, следуя наставлениям матери, убеждал отца в отсутствии честолюбивых видов на престол. — И вы могущественны.
Самодержец, снедаемый тягостными сомнениями, вдруг впадал в сентиментальность:
— Сколь бы сильным я ни выглядел, а старости не миновать… Улавливая в глазах расчувствовавшегося отца глухую настороженность, наследник, памятуя а наставлениях, деликатно возражал:
— Не печальтесь, отец… Старость и вы — несовместимы…
— Почему ты так полагаешь?
— Потому, что вы окружены обожанием… безмерным обожанием матери и подданных ваших…
— Гм… безмерным? — Император прятал горькую ироническую усмешку. — Где тебе знать…
— Я это знаю с положительной определенностью! — не уступал Романов-младший.
Император вскидывал взгляд из-под тяжелых, набрякших век.
— Я не вижу еще пользы, которую могу принести вам. Какая вам нужда во мне, неоперившемся отроке…
— Почему ж… тебе уготован высокий жребий… Ты ведь — надежда державы…
— Отечество уповает на вас. Я счастлив у вас учиться.
— Ну, а все же… когда бы ты хотел надеть "шапку Мономаха"?
— Когда я буду достоин этой чести.
"Однако, его не проймешь, — думал царь. — Никак мать его вымуштровала… — И он снова гладил темные завитки волнистых волос. — Так вымуштровала свое чадо, что комар носа не подточит… чтоб не проболтался ненароком о маменькиных аппетитах и уловках… О тайных поползновениях и сговорах… Бедное усердное дитя!.. Ты хочешь уверить меня в своей сыновней преданности, ты хочешь затесаться в мое омраченное сердце, в потемки моих сомнений…"
И после каждого подобного разговора самодержец не только не ощущал облегчения, но и впадал в еще более гнетущие сомнения.
На сей раз императрица, затаившаяся за дверью, неожиданно прервала их беседу, переступив порог с ласковым выражением на лице, и пригласила их завтракать.
Царь позавтракал нехотя, с видимой поспешностью, и после чая покинул стол, собираясь отправиться в Зимний.
Там, во дворце, он обретал привычное ощущение властительной уверенности и несокрушимого могущества.
Глава пятьдесят пятая
Старый статс-секретарь, рассматривавший почту, не мог бы с точностью сказать, как встретит царь донесение, в каком настроении и состоянии он вернется от царя. Возможно, Его императорское величество распечатает и просмотрит все пакеты, и распорядится немедля. А может статься, что, пробежав глазами несколько строк, отставит в сторону: "Успеется…"Самодержец, бывало, иной раз сам затребует почту. Случалось, при дурном расположении духа, представленная почта вызывала раздражение:
— Что это они забрасывают меня письмами? Ужели полагают, что я в полном неведении о положении дел?
Статс-секретарь пытался отвести грозу.
— Да-с… — ваше императорское величество. Но кому им писать, как не вам…
— Что ж, на мне свет клином сошелся? — подтрунивал царь, — почему бы не адресовать их к тебе? Почему ты не распечатаешь, не прочтешь сам, что дельно, а что пустое?
— Помилуйте, государь… Я не вправе…
— Почему?
— На этот счет не изъявлена ваша высочайшая воля.
— Разве не довольно изустного слова?
— Я, право, еще не услышал с твердою определенностью…
— Как тебя еще вразумить?.. "Разрешено предварительное ознакомление со всей почтой…" Так, что ли?
— Ваша воля, государь…
— Да, уж моя…
— Я буду поступать так, как угодно вашему императорскому величеству.
— То-то и оно, генерал! — Государь впадал в раж:- Никто из вас гроша ломаного не стоит! Куда ни кинь — сумбур, раздор, развал! А вы торчите предо мной, козлом бородатым! На кой черт эта вся писанина! Все "караул" кричат! Когда же вы научитесь исполнять свой долг подобающим образом? Ну, ответствуй, ваша светлость, когда?
— Смею заверить… я неизменно стремлюсь помнить о своей ответственности перед вашим императорским величеством, — изворачивался статс-секретарь. — Ваше слово для меня закон святой…
— Слова, слова… А на деле у вас… — Император не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться. — Заладили: "долг перед его императорским величеством…" Перед отечеством! Перед отечеством! Заруби себе на носу!
— Да, государь… Мы не на высоте положения…
— Тогда вот вам бог, а вот порог! Заменим достойными… скажем, из Германии выпишем… — усмехался царь…
— Ваша воля, государь… Но, право, новая бироновщина нам не к лицу…
— Вот-вот… И я против засилья иностранцев в наших государственных делах. Знаешь, почему?.. Потому, что они, чужеземцы, выказывая внешнее усердие, в душе остаются неприятелями наших побед и льют воду на свою мельницу…
— Ясно, как божий день.
— И потому надо так править государством, — рассыпал "перлы" царь, — чтобы нигде не допустить смуты! Пресечь мятежи, революции. — И чтоб эти вот конверты с сургучом не летали сюда каркающим вороньем! Чтоб не досаждали нам разбирательством крамольных авантюр!
— Совершенно верно, государь. И нам следует…
