Дато огляделся. Кое-где, сквозь слабый свет, просачивавшийся в подслеповатое окошко, смутно виднелись старые кувшины, а на полках вразброс лежали тюбики с красками, кисти, холсты, листы с эскизами, и он разглядел на некоторых из них — голову коня, скалистые кручи, снова летящий конь, фигуру наездника в бурке… нет, это наездница с выбившейся из-под мохнатой папахи длинной прядью волос, подхваченных ветром… Хаджар! "Орлица Кавказа!"

…Может, лучше было бы ему и не пускаться на поиски. Он рвался найти "смутьянов" — и вот, нашел, предостерег, выручил, а не рад.

Может, лучше было помотаться по городу день-другой, для виду, вернуться и доложить: нету, мол, никого не обнаружил: казните, убивайте, только их нет…

Пусть бы наказали, посадили, сослали, прикончили… Да уж верно, на расправу они скорые, их превосходительство рвет и мечет. Оплошал, попался под горячую руку — крышка…

И тогда не видать бы Дато этих хороших людей, тогда бы прямая дорога — за решетку или, в лучшем случае, взашей…

Но теперь, когда нашел, увидел своими глазами — не перевелись на свете настоящие люди, — и помереть, ей-богу, не жалко. Не мог он отложить розыски на потом, не мог, — ведь кто-то другой напал бы на их след, и тогда быть беде…

Теперь назад пути нет. Это была судьба.

Этот странный то ли погреб, то ли землянка? — его тайный храм, мог обернуться крепостью, полем брани, последним приютом.

Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Он выпил вина из кувшина, думая о смелой Тамаре, о Гоги, об "Орлице Кавказа".

Пробил твой час, говорил он себе. Кругом враги — твои вчерашние сослуживцы, недавние соглядатаи — затаились где-то рядом. И через другой ход не уйти — поставили, наверное, человека.

Он не сожалел ни о чем. Теперь он — человек, знающий, чего хочет, он воин, он — борец! Это — начало его честного пути. Начало… и может статься, конец… Но все равно, пусть один, — он с теми, кто сражается за свободу Кавказа.

Он выбрался из трясины, он окунулся в очистительную купель, прозрачную, как горные родники.

Дато видел себя в ряду тех, которым поклонялся. В упоительном предчувствии боя он казался самому себе непобедимым, он ощущал себя сказочным витязем, который "и в огне не горит, и в воде не тонет".

Нет, еще не отлита пуля для меня! — думал он. — Стреляйте, хоть из пушек. Дато не испугается!.. Сила в моих руках неодолима. Горы свернет Дато, реки вспять повернет…

Нет, Дато не боялся, не страшился.

Он волшебным образом переменился, становился сильнее и выше, казалось, головой до облаков доставал, как седой Казбек.

Увидеть бы ему сейчас зангезурского абрека — Гачага Наби! И тогда он сказал бы своему собрату по духу, что ни у каких царей и владык на свете нет жены, равной Хаджар… Они и в подметки ей не годятся… Кабы у меня не путались в ногах дети, — что ни год, пополнение, — я бы и сам махнул к вам, в горы. На славу повоевали бы, плечом к плечу, показали бы их превосходительствам, где раки зимуют. В бой пошли бы с песней на устах! Но где ты теперь, Наби! Узнай ты обо мне — выручил, поспешил бы, на крыльях прилетел бы, сюда, на куринские берега. И задал бы жару этим душегубам, что сейчас с пистолетами наготове затаились, всыпал бы им по первое число, матерей бы их заставил кровавыми слезами плакать!

Пусть войско двинет главноуправляющий, пусть пушки бьют — ты бы и тогда не дрогнул, не оставил бы меня в беде. Бросишь клич- горы сотрясая, как удалой Кёроглу, людей поднимешь на борьбу и ополчишь — и двинутся они на помощь! И никто из моих друзей-земляков не пожалеет горячей грузинской крови своей! И потечет вражья кровь, и Кура обагрится ею, и понесет кровавые капли в себе! У человека должно быть доброе имя, Наби! И имени доброму — песня своя, что перейдет из уст в уста. И зазвенят в лад твой саз и мой чонгури…

Пусть наши песни сольются в одну, соединятся в борьбе против мучителей, томящих и морящих нас в тюрьмах, в темных казематах, — и Кавказ восстанет.

И проклятье тому, кто позарится на господскую подачку, на хлеб, добытый ценой чести! Проклятье тому, кто поверит их величествам и их высочествам, сиятельным и светлейшим милостям!

"Хвала тебе и жене твоей, брат мой! — улыбался своим мыслям Дато. — Такой женой гордиться можно! Где еще найти равную по отваге и красоте! А есть пусть назовут… Ты не видел меня, и я не встретился с тобой, но я вижу тебя сердцем своим. И не может быть, чтобы ты не догадывался, что есть на свете Дато. Не может же быть, чтобы наш Гоги и Тамара не нашли бы путь к тебе, чтобы ваши дороги не сошлись.

Эх, содвинуть бы с вами чашу за столом, раз по кругу пустить! — озорно подумал Дато и спохватился, грустно глянув на кувшин в углу. — Пить — вы не пьете, мусульмане, да и некогда пить — вон, эти крысы наверху скребутся… А жаль, что не пьете, жаль. Выпили бы за здравие раба божьего Дато-Давида, или за упокой души, на худой конец. Чую, крысы, как вы там готовитесь мне горло перегрызть, мордочки — здесь, а хвостики ваши — в руках у главноуправляющего. Может, уже и доложить успели, — человека послали в канцелярию: так, мол, и так, Дато нашел крамольников, а мы их прихлопнем вместе, подкиньте, мол, солдат… Ну, придут солдаты, ладно, и что? Слова из меня клещами не вытащите. Не дождетесь, ваше превосходительство, ни слова. Пусть рвет и мечет, я не из пугливых. Да как ты смеешь, кто тебе позволил? — пусть кричит. Я ему отвечу: "Кавказ позволил! Горы научили меня, ваше превосходительство". Он мне: "Ах, ты, такой-сякой, еще и язык распускаешь!

А я ему: "Никак нет, ваше превосходительство, язык у меня не длиннее вашего" — "Да ты знаешь, что тебя ждет?" — "Знаю… вечная память, ваше превос…" — "Молчать! Памяти захотелось, да еще вечной…" — "Ну если не вечная память, так воскресение…" — "Какое, — спросит, — воскресение?" — "А такое, — отвечу, — был я вроде покойника, а теперь воскрес…" Тут уж главноуправляющий взбесится вконец, а может, заинтересуется: "Что за бред? Что значит — воскрес?" — "А очень просто, ваше превосходительство… Вы отняли имя у Дато — он и умер. А теперь Сандро умер — Дато воскрес." — "Ну, мы вот тебя прихлопнем — тогда попробуй воскреснуть". Вот непонятливый его превосходительство. "Я же помирал раньше, подыхал, как пес, а теперь уже никак невозможно, извините". — "Подыхал, говоришь?.." — "Так точно, и не однажды. Как вам служил — так вроде и не жил… О ком доложил — честь заложил, кого предал — себя продал… И, конечно, его превосходительство захочет для начала вырвать у меня язык. И пусть заткнут мне рот, глотку перервут — а все равно, глядишь, пойдут слухи. "Дато самого наместника отбрил! Дато им всю правду-матку выложил". Так и пойдет молва гулять в народе, обрастая небылицами, и дойдет дело до того, что сам император, скажут, допрашивал нашего Дато, от его смелых речей царь стал дрожать, как осиновый лист… И все больше люди станут верить, что было именно так, потому что Дато говорил от имени всех бедных…