— Мария, — начал он разговор, оставшись наедине с женой, — знаешь, этот новоприбывший офицер что-то мне не нравится.

— В каком смысле?

— Во всех. Особенно, когда речь идет о Наби и Хаджар.

— Хаджар же — за решеткой.

— Это верно… Но мой незваный подчиненный не довольствуется принятыми мной мерами.

— То есть?

— Требует препроводить узницу в более… гм-м… надежное место заключения. А там, если не повесить, так — в Сибирь.

— Разве это не резонно? — Белобородое помедлил.

— …Ты понимаешь, что это значит — здесь, в условиях дикого Кавказа — в мусульманском мире, сослать женщину в Сибирь, оставив ее мужа на воле?

— Но чего выжидать? До каких пор это будет продолжаться? — Мария не преминула выказать свое неизменное презрение к гачагам. — До каких пор можно терпеть этот разбой, позволять им бесчинствовать? — Давно уже расходилась жена с мужем во мнениях на этот счет, но теперь Мария в порыве накипевшей и вдруг выплеснувшейся досады, укоряла Сергея Александровича в опасной нераспорядительности. И тот, уловив, в какую точку бьет Мария, не стал более сдерживаться, дав волю своему раздражению.

— До тех пор, — отвечал он язвительно, вспыхивая и багровея, — покуда кавказские тюрьмы будут битком набиты, покуда будут чуть ли не подряд заковывать в кандалы… А потом… потом возьмутся они за оружие, за кинжалы, за топоры. И валом повалят в отряды разбойные, и хлынут потоком, сокрушая все на своем пути!

В голубых глазах Марии Федоровны засверкали холодные искорки.

— Я уже не раз замечала, что ты говоришь, словно бы из пушкинских стихов. "Кавказ, Кавказ…" а между тем этот твой поэтический Кавказ полон диких, необузданных племен! Особенно ненадежны иноверцы-мусульмане. — Мария Федоровна распалялась все больше, сверля мужа почти враждебным, чужим взглядом; длинные пальцы ее хищно скрючились, как когти, и, глядя на супругов, трудно было предположить, что эти люди когда-то были молодыми и любили друг друга, беспечно и счастливо путешествовали и просто были близки. Все это для Марии Федоровны, Маши, Машеньки давно уже миновало, угасло, все было похоронено глубоко в недрах памяти, и от их согласия и союза осталась лишь хрупкая видимость.

— Да, да, — твердила она, и рыжая борода мужа топорщилась, щетинилась у нее перед глазами, усугубляя отвращение, — эти мусульмане — наши извечные враги и губители. И дед мой пал в бою с ними! Да ты и сам прекрасно знаешь об этом, господин Белобородое! Знаешь и о предсмертных словах в дневнике моего деда: о том, что главная внутренняя опасность — это вроде бы смирившиеся иноверцы.

— Нельзя всех стричь под одну гребенку! Видеть во всех мусульманах врагов! — Сергей Александрович похолодел при мысли, что он, искавший подозрительной опасности на стороне, в лице казачьего офицера, может оказаться поднадзорным в собственном доме! Он поразился удивительному сходству рассуждений Марии и подосланного соглядатая.

Он чувствовал, что ситуация складывается трудная. Хотя его, начальника уезда, трудно было заподозрить в сочувствии гачагам, тем не менее, его обдуманная осторожность в действиях обращалась в козырь в руках его злонамеренных обвинителей. И если так говорит его собственная жена, чего же ждать от чужих людей…

Сергей Александрович удрученно расхаживал по комнате, теребя бороду, и не сразу заметил Марию, снова стоявшую в дверях.

— В нашем роду не якшались с инородцами и чернью! — по слову выдавила она.

— А мы, а я, по-твоему, кто?

— Вы, испокон веку, либералы! — Мария Федоровна грозно повела указующим перстом перед носом у мужа. — В вашей бело-бородовской родословной нет столбовых дворян, одни выскочки!

Сергей Александрович был оглушен оскорбительным выпадом той, которая некогда благоговела перед ним. Сдерживая закипающий гнев, он спросил как можно спокойнее:

— Ну, а вы?

— Мы — солдаты, прирожденные воины. — Белокурая Мария, выглядевшая моложе мужа, иронически скривила губы. — Хаджар… Хаджар… Мадам Хаджар… Какая же из нее, черной "татарки", мадам, позвольте спросить? — Мария всплеснула руками и глумливо расхохоталась.

Не глядя на жену, полковник ходил по комнате, раздраженно потирая лоб. Но Мария не унималась:

— Да, да, господин Белобородое, нельзя миндальничать с этими кавказцами! С "татаркой" этой цацкаться — нельзя! Он вздохнул:

— Стало быть, ты, Мария, придерживаешься совершенно одинаковых убеждений с новым офицером, Николаем Николаевичем!

— А почему бы и нет! Да эту сволочь надо штыками переколоть!

Сергей Александрович осторожно взял ее за тонкое, нежное запястье.

— Переколоть, говоришь?

— Покончить с иноверцами! — кричала Мария почти в истерике.

— А если тут, на Кавказе, христиане и, как ты изволила выразиться, басурмане-татары уживаются друг с другом? Хлеб-соль друг с другом делят? Если клина никакого не вбить меж ними?! Ну, оставим гачагов в стороне, тех, что против нас восстали, но ведь и в мусульманстве просвещенные умы тянутся сердцем к России, Пушкину поклоняются, оплакивают его смерть в стихах… Вот, послушай…

Сергей Александрович направился к шкафу, достал томик Пушкина и извлек из книги вложенную между страницами газету с прозаическим переводом "Восточной поэмы на смерть Пушкина", принадлежавшей перу Мирза Фатали Ахундова. И зачитал вслух строки:

Белобородое продолжал читать, голос его набирал силу:

Опуская некоторые куски, полковник дочитал поэму до конца:

Мария Федоровна долго молчала, иронически глядя на мужа.

— Кто таков этот "Сабухия"?

— "Сабухи" — псевдоним Мирзы Фатали Ахундзаде, переводчика канцелярии его высокопревосходительства главноуправляющего на Кавказе…

— И что ему, переводчику, до русского поэта? Что ему-то оплакивать?

— Поэт оплакивает поэта. Как Лермонтов.

— Выкинь эти мысли из головы! Думай лучше о долге своем, о достойном и верном служении…

— Что ты имеешь в виду?

— Ты обязан принять решительные меры по пресечению разбоя и мятежа!

— Я никогда не допускал послаблений и нерешительности.

— Как же тогда понять твою столь любезную терпимость к гачагам?..

— А помнишь, — вдруг повернулся к жене Белобородое, — помнишь, ты мне когда-то говорила, что любишь меня… больше всех на свете.

— А теперь, — Мария вскинула голову, — теперь я иная. — Она сделала шаг к мужу, положила руки ему на плечи. — Ты, Сергей, должен употребить свою власть и силу и покончить, наконец, с этой нашей русской сердобольностью, всегда чрезмерной и вредоносной…

Сергей Александрович пытался урезонить жену, даже погладил было по руке, но та резко отстранилась.

— Пусть трепещут твои мусульмане! — выкрикнула она. — Пусть и грузины не затягивают охрипшими голосами на свой лад песни об этих абреках!

Белобородое горько сожалел, что завел с женой этот разговор. Теперь-то невозможно остановить прорвавшийся поток ожесточения, желчи и досады. Разве вернешь Марию в былое состояние блаженного согласия и умиротворенности? Разве мыслимо сейчас обнять ее? Не та была уже Мария, не та. В ней все явственней виделся человек трезвый, с холодным рассудком, и эта новая, незнакомая Мария оттеснила прежнюю — ее молодую женственность, красоту, страсть и что тут поделаешь, как быть, если все меняется в мире, — стало меняться и ее отношение к мужу! Что мог поделать думающий об этой необратимой перемене Белобородое?