— У них там, наверное, бал, а мы со своим железом.

— Примем участие в танцах.

Матрос, мы уже знали его имя, Бурхан, перепрыгнул на берег. Поймал конец, обмотал им корявый ствол саксаула.

По каналу подходила вторая баржа, выпахивая белый ворох пены. Замедлила ход, шумно ухая двигателем. Причалила бортом к нашей барже, запрудив канал.

— Эй, есть, нет плов? — крикнул Бурхан, подымаясь на цыпочки босыми ногами, облизывая свои лиловые губы.

— Есть, нет вино? — оскалился с палубы старый узбек в халате, разгибаясь над железной дымной жаровней, над тазом с горой готового плова.

В сумерках стекленела гора прозрачного маслянистого риса.

Иван, проходя, позвал нас:

— Айда плов кушать!

— Ходи, ходи сюда кушать! — замахал нам рукой узбек, раскачивая над жаровней белой повязкой.

По каналу, минуту назад пустынному, слетались лодки, моторки, наполненные загорелыми, громко вскрикивающими людьми. Обменивались приветствиями.

К жаровне сходились люди в чалмах, тюбетейках, выгоревших фуражках. Выгружали из сумок бутылки, конфеты, пачки печенья.

Узбек, обхватив полами халата таз, снял с огня пышный, с летучими струйками дыма плов, с коричневыми кусками мяса, темневшими на белом рисе. Оскалился, замотал головой, погрузил лицо в струящийся пар. И все потянулись, заулыбались, голодные, разношерстные, многоязыкие, посреди оранжевой вечерней пустыни.

— Садитесь ближе, — приглашал нас Иван. — Сейчас выпьем, закусим.

С приставшего буксира сошла женщина в просторном узбекском платье. И я поразился смуглой красоте ее молодого лица, огромности синеватых белков и бело-голубой и алой улыбке. Она расстелила перед Людмилой азиатский платок. Выложила на него сладости, плетеные пышки, прозрачные леденцы.

— Ну давай разливай! — скомандовал Иван.

Сразу несколько рук потянулось к бутылкам. Передавали друг другу граненые стаканы. Кланялись, нетерпеливо поглядывая.

— Пью за тебя, — сказала мне тихо Людмила. — И за все наше братство.

Она, торопясь, потянулась к плову, поддев его щепотью. И два зернышка прилипло к ее губам. Узбечка смотрела на нее, улыбалась, и обе они, красивые и разные, окружали меня смоляным и пшеничным цветом, и пахло от них легкими солнечными материями и сухими песками.

Вокруг жевали… Мерцали глаза, двигались жирные губы. Сильные шеи шевелились в ветхих, линялых одеждах. Маленькая серьга с розовато-зеленым камушком у виска узбечки. Капелька яшмы в ободке серебра на пальце у Людмилы.

«Так и надо, — думал я. — Сжаться теснее в круг, передать соседу душистый пряник. И вот он, Бурхан, в нежности своей, захмелев, ухватил узкой щепотью рис, открыл на эмалевом дне рыжий цветок и тянет мне плов на ладони, улыбается маслеными губами. Что еще нужно, что?»

И вот уже один положил на колени крохотную азиатскую балалаечку. Тренькал заунывный, красивый, рождавшийся тут же мотив. Иван ухмылялся, тянул старику узбеку стакан с вином, и тот принимал благосклонно и важно.

Голова у меня кружилась. Небо подымалось синее, густое, в первых звездах. Людмила оперлась на свою тонкую, гибкую руку. Вытянулась под свободной тканью. Из-под узорчатого подола виднелась ее узкая, смуглая щиколотка. И я положил на нее руку, и Людмила замерла от моего прикосновения. Узбечка увидела, улыбнулась.

«Не грех, не грех, — думал я. — Ведь она мне жена. И все так таинственно — в ней, во мне, в пашем пребывании под этими звездами».

На свет прожектора летели насекомые. Толкались, вспыхивали слюдяными крыльями, опять улетали в пустыню. Она подняла руку в лучи. И рука ее мгновенно покрылась шелестящим ворохом стрекоз, мотыльков.

— Ты знаешь, мне кажется, у нас с тобой будет очень долгая, очень счастливая жизнь! — сказала она. — Ты это чувствуешь, веришь?

Я кивнул.

Осман выговаривал кому-то, кинувшему за борт жука:

— Зачем в реку кинул? На баржу надо! Зачем жук зря топил?

«Разве поймешь, постигнешь? — думал я. — И зачем постигать? Просто благоговеть перед этим, как Осман, как другие. Нести в себе ощущение бесконечной таинственной жизни среди этих мотыльков, среди нашего братства, рядом с ней, моей милой. Благословляю все навсегда!»

Я касался ее ноги, чувствовал ее тепло. И мне казалось, мы движемся с ней в едином, до звезд, механизме, вычерчивая тонкий гаснущий след.

Мы высадились в маленьком рыбхозе на Каракумском канале, где в прудах среди горячих волнистых песков выращивали рыбу.

Еще недавно канал, прогреваемый и высвечиваемый до дна пепрерывным солнцем, зарастал тростниками и водорослями. Корабельные винты увязали в зеленом болотном месиве. Тростниковые трубки выпаривали драгоценную воду, а хлопок в далеких оазисах, к которым стремился канал, начинал страдать от безводья.

Тогда с амурских притоков привезли самолетами банки с икрой и молокой и ленивых огромных рыбин, губастых толстолобиков и белых амуров и выпустили в канал. Рыбы размножились и, как речная скотина, паслись стадами на подводных травах или, высовывая мокрые головы, нежно хватали кончики свисавших тростниковых листьев, очищая канал, поедая мгновенно зелень.

Мне хотелось все это увидеть и еще побывать в окрестных песках, где проступили цепи солоноватых зелено-синих озер в рыжих горячих оправах. В них водились черные большие сомы, вили гнезда цапли и утки, а из пустыни забегали лисы и волки.

Я лежал в тени акаций между белым, ослепительно ярким домиком научной станции и круглой войлочной юртой, казавшейся пыльным коконом, подвешенным между высоких пустынных колючек.

Пруд, черный и солнечный, дергался ветром, проблесками мальков и стрекоз. Людмила стояла босая на деревянном помосте, ополаскивая мои рубашки и свои платья, шлепала ими гулко, отрывая от поверхности пруда, вытряхивая из них брызги и радуги. Развешивала их на острых чертополохах, и они высыхали, бледнели, становясь легкими, и ветер начинал шевелить их края.

Мимо нас к прудам прошла Фрося, работница рыбхоза, стареющая круглолицая женщина, большая, в резиновых сапогах, неся кули из рогожи. Тихо нам поклонилась. И мне, сквозь счастье мое, сквозь ослепление, почудилась в этом взгляде ее тайная боль и тревога, и что-то еще, потусторонне-задумчивое, промелькнувшее на ее увядающем круглом лице. Подобные крестьянские лица с неземной, потусторонней задумчивостью встречались мне в деревнях и селах от Смоленска до Белого моря. Мелькали в сенокос с зацепившимися за волосы цветочками. Прижимались к дышащему коровьему боку над подойником. Озарялись у полукружия печи. В них хотелось дольше смотреть, в их тихую кротость и увядание, в их гаснущий женский свет.

Фрося прошла поклонившись. И я тут же забыл о ней в моем счастье, в моей слепоте.

Из юрты поднялся казах Кандубай, рабочий рыбхоза. В носках, в шароварах, поглаживая стриженую круглую голову, ухмыляясь, щурясь на нас.

— Ходи к нам чай пить, — пригласил он. — Пока чай пьем, рыба ждет. Чай попьем, рыба брать будем. Икра брать будем, молока брать будем. Толстолоб чай не пьет, все время вода сидит!

Он засмеялся крепкими желтыми зубами. Поднял полог, пропуская нас в юрту.

Мы вошли в нее, словно в красный фонарь. Округлые ребристые стены изгибались, сходясь под купол, и казалось, вся юрта составлена из натянутых деревянных луков. С потолка свисали кисти и ленты. На стенах, тяжелые, черно-алые, висели ковры, серебрясь ворсинами. По углам горой лежали подушки и одеяла ярчайших шелков. Начищенный медный самовар стоял на войлоке, переливался, как слиток. Круглая шерстяная кошма с выложенными грубошерстными цветами застилала весь пол. На ней сидели казашки в складчатых красных одеждах. Одна, молодая, высвободив белую грудь, кормила ребенка. Старуха с золотыми зубами ополаскивала пиалки, ставила их в ряд у самовара. На жестяном совке слабо, сладко дымилась рассыпающаяся горсть углей.

— Да это как в «Князе Игоре»! — воскликнула Людмила. — А вы, Кандубай, как Кончак!

— Казахский юрта богатый! — говорил он, довольный ее удивлением. — Пять тысяч стоит. Зимой тепло. Летом поднял края, воздух идет. Хорошо. Сиди чай пей. Казахский юрта, ха!