— Да что же это такое! — огорченно воскликнула Вера. — Опять все сначала. Я же просила, не надо! Мой праздник, отдохнем, повеселимся… А ты завел! После твоих разговоров ночи не спишь, пальцем пошевельнуть не смеешь. Мясо и то есть не можешь.

— Правильно, правильно! — веселясь и страдая, говорил Овчаров. — Невозможно есть мясо, если считаешь себя моральным человеком. Мы же чувствуем, чувствуем, что в высшем смысле убивать невозможно. Но не можем не убивать, ибо надо ведь что-то жрать!

— Дичь, дичь! — горячился Каримов. — Человек не может быть пассивен в природе, он потребляет ее, а производит культуру. Он звено, воспроизводящее природу в культуру. Просто надо рационализировать этот процесс. И уже началось, в огромном масштабе! Уже возникает единый организм: человек — природа. И плакать тут нечего. С девственной природой покончено, это ясно. Но не с природой вообще. Намечается единство природы и цивилизации, захватывающее!

— Ах боже мой! — огорченно поддержала Каримова Вера. — Но почему, Овчаров, ты думаешь так холодно и не по-человечески? Ведь есть обычный земной человек! Семья, любовь, наивное, может быть, но стремление к совершенству! Есть человеческая доброта, благородство. Почему уходишь от этого? Ты мучишь себя и других своими кошмарами. Ты и Валентину свою всю иссушил, всю выпил, измучил, — вот и ушла от тебя! Почему не женат? Почему детей не родишь? Возник бы новый взгляд, новый критерий! Мы ищем решения, а ты… ты проклинаешь.

— Я не женился, ты знаешь, уже говорил: «Чтоб не плодить себе подобных», — сказал Овчаров. — Либо они будут подобно мне страдать, либо превратятся в счастливеньких, ничего не чувствующих мучителей. Не хочу ни того, ни другого!

— Это бесчеловечно! — чуть не плача, всплескивала Вера руками. — Это жестоко, жестоко! И ты мне это говоришь в такой день, мне, мне! Знаешь, что у нас будет ребенок! Я просила тебя, умоляла! Ну хоть сегодня не надо! А ты все равно!.. Ты наваливаешься, как гора! Ты все человечество готов истребить. Таких, как ты, раньше изгоняли из городов. Древние греки таких изгоняли.

— Правда, — подымаясь в рост своим огромным, костистым телом, почти касаясь потолка лысым черепом, хохоча белозубо в черной растрепанной бороде, сказал Овчаров. — Не только изгоняли, но и убивали! Ты права: я невыносим! Являюсь, отнимаю у людей их иллюзии. Надежду на уют, на тихие радости, веру, что их ничего не коснется! Но и правильно делаю! У них не должно быть надежд! Им должно быть страшно, ибо только страх, а не чувство ответственности может принести результаты!

— Перестань! — крикнула Вера. — Перестань, я не могу. Я уши заткну! Или ты, или я!

Все замолчали. Стало тихо. Карта Каракумов желтела на стене безбрежным пожарищем. Краснело в бутылке вино. Овчаров весь сник и сгорбился. Забормотал:

— Это так, это так… Я несносен… Я лучше пойду… Уж вы без меня… Извините.

Его никто не удерживал. Он пошел, наклонив бородатую плешивую голову.

Некоторое время все молчали. Только Вера пришептывала:

— Ужасно! Как все ужасно!

Людмила наклонилась ко мне.

— Передай мне гитару.

Я передал ей тихо звякнувшую гитару. И она сидела, настраивала…

Прошел ашхабадский поезд, одарил нас одиноким гудком. Она запела «Элегию» Дельвига, и все стало отлетать, иной звук и свет начали появляться во всем. И я поразился тому, как много у мира центров, цветов и названий: лишь слабый поворот головы, звон струны, милое, поющее, дорогое лицо… и все уже движется по иному пути, вокруг иного центра.

После песни все оживились. Разлили вино по стаканам. Вспоминали Москву, смеялись. Всем было хорошо в близости, в единении. И никто не хотел вспоминать, что где-то в темноте ходит черный, страдающий Овчаров. Смотрит, как горит на железнодорожной станции лиловый креоновый фонарь и у обожженных бабочек на перроне золотятся глаза. Мы ушли из гостей, решив переночевать на свободе, на соседних барханах.

Я нес на плече свернутый тяжелый тулуп, всученный Потехиным. Она, приколов к волосам соцветие кандыма, пробиралась следом. Я расстелил овчину у колодца, пробитого гидрологами сквозь песок до подземных кристальных глубин. Мы лежали, слушая шорохи и звуки пустыни. В кольцах овчины запутались легкие семена пустынных трав, и веяло слабыми печальными ароматами. Она укуталась курчавой полой, смотрела в гаснущее зеленоватое небо.

— Такое у меня чувство, — говорила она, — что эта пустыня — нам матерь родная. Колыбель, откуда мы вышли и вот через много лет возвратились. Бог весть, какие голоса во мне говорят… О каких-то набегах, о караванах, табунах. Сегодня иду и ищу глазами: вот-вот откроется на бугре каменный идол. Или всадник проскачет. Сейчас припади ухом к земле — и услышишь тот далекий конский топот. Ведь странно?

— Да, — сказал я, чувствуя пальцами остывающий шелковистый песок. — Странно, что настоящее от нас всегда ускользает. Размывается великим прошлым или великим будущим. А сами они, единственно важные эти минуты, от нас ускользают. И не хочу сейчас ни о чем думать. Вот ты рядом. И ничего мне больше не нужно. Ни прошлого, ни будущего.

— Милый мой, это только твой миг один. Тишь да гладь на тебя сошла. Обычно ты в напряжении. Да с тех пор как я с тобой познакомилась, ты всегда в напряжении. Что-то ищешь, пробуешь. Ты на глазах меняешься. То одно берет в тебе верх, то другое. Должно быть, у тебя на роду терзаться, рисковать. Собой и другими. Не жалеть ни себя, ни других. Но ты найдешь, найдешь, я верю. Доживешь до глубокой старости и мудрым седым стариком откроешь для себя какую-нибудь простую светлую истину.

— Ты это знаешь? Откуда? — поразился я. — Ты знаешь все обо мне, как я о себе? Никто никогда не говорил мне такого. Но ведь это правда. Как ты в это проникла?

— Да просто я люблю тебя. А это выше, чем мудрость.

Совсем стемнело. Потянул ветер, чуть слышно засвистел в сухих колючках. Я собрал по земле легкие корневища-стебли. Запалил костер.

Маленькое мохнатое пламя, пригибаемое ветром, стелилось. Сыпало на овчину искры.

— Иди сюда. Я тебя полою накрою, — позвала она.

Костер прогорел, и уже не было света. Но там, где он был, над барханом, подымался невесомый цветной огонь, вычерчивая в воздухе легкий размытый круг. Двигался, как летающее кольцо. Следом другой, третий.

Над барханами, в ночи, поднимались бесшумные соцветия. Качались, плыли на невидимых стеблях. И, если прислушаться, долетал едва уловимый, далекий звон. Все небо было в порхающих, слабо звенящих кругах.

Губы ее были мягкие, теплые. Ночной ветер летал над нами. Возносил разноцветные хороводы.

Заповедник спал под гаснувшей лупой, стекла лабораторий начинали топко светиться. Из крана сочилась розовая слюдяная струйка. Две мохнатые собаки бесшумно вились у старого, запорошенного песком транспортера. Я оставил ее, укутанную в овчину, спать, а сам, голый по пояс, с пилой, топором и рубанком мастерил топчан из разбросанных досок. Я упирался тесиной о камень, сдирая хрустящие стружки. Они пахли далеким смоляным лесом. Пустыня вокруг дышала медовой утренней свежестью, сквозила, золотилась песками.

Удар рубанка. Треск отлетающей стружки. И мысль: «Она, моя милая, спит там, укутанная, на прохладном гребне бархана. И это счастье, что можно сейчас пойти, наклониться над ней, приоткрыть кудлатый покров, увидеть ее лицо. И снова закрыть, оставив узкий прогал, чтобы солнце, взойдя, пустило в глаза ей зайчик и она проснулась. Но пока я один, из старых досок мастерю топчан, хоть на одну еще ночь».

Я думал, как вечером мы придем из пустыни, растянемся на нем горячими телами, облученными миллионами жарких песчинок. Закроем глаза, а в них потоки и струн света, бег чернотелых жуков, чешуйчатое дрожание медянки, опоясавшей кустик акации.

Она быстро уснет, а я буду смотреть на нее и на маленький огонь чабана, пригнавшего к водопою овец, смотреть, ловя бесшумный росчерк летучей мыши. И слушать в пустыне гул стальных высоковольтных опор и ход ночных поездов…