Осторожно, чуть дыша, подвинулся Вася к картине. Руки девушки перебирали струны невиданного им раньше инструмента. Казалось, из-под гибких, тонких пальцев вырвутся звуки и потекут, ширясь и усиливаясь, всё прекраснее и звончее.

Дуня заторопилась:

— Идём, идём, Вася.

Но Вася ровно не слышит. Он осмелел, подошёл вплотную, тронул пальцем холст.

— Тётя Дуня, ведь как живая, а? — и с заблестевшими глазами и разгорячённым лицом неожиданно всем корпусом повернулся к девушке.

— Дунюшка, дай уголёк. Я зарисую её.

— Да ты в уме ли? Разве сумеешь?

— Дай, попытаюсь!

— С пустяками не приставай! В графской гостиной углей нет.

Тяжело вздохнув, отошёл Вася от картины и поплёлся за Дуней, всё оглядываясь назад.

Плохо спится ночью Васе. Ему всё чудится девушка из золочёной рамы; она улыбается, длинными пальцами трогает серебристые струны своей чудной музыки. Потом пальцы становятся белее, прозрачнее, она тает и пропадает, а из другого угла выходит снова розовая, смеётся ласково, весело, — но только возьмёт Вася в руки карандаш, как смех её становится злым, ехидным, точно издёвка.

— Что ты, Василий, со сна, ровно девчонка, орёшь? Вася вскочил, продирая глаза.

— Неужто орал? Это всё та черноволосая из графининой гостиной. .

— Что ты мелешь, Емеля? Здоров ли ты, парень? Вася схватил руку отца, целуя её.

— Батюшка, срисовать хочу музыкантшу, что мне всю ночь снилась.

— Баловной ты, парень! Балуй, пока у отца с матерью! Недолго уж!

Вася, видя, что отец не противится ему, вскочил в одной рубахе, бросился в маленькие сени к ящику с углями, судорожно схватил кусок серой бумаги, валявшейся на столе, и стал на неё наносить торопливые штрихи.

Отец стоял посредине комнаты, повернувшись спиной к сыну, молчаливо глядя куда-то в пространство широко раскрытыми глазами.

Только и слышно было скрипение угля по грубой бумаге.

— Батюшка, батя! — закричал неожиданно пронзительным, взволнованным голосом мальчик.

Андрей Иванович вздрогнул, обернулся.

— Что ты, ровно бесноватый, кричишь? Напугал! Тропинин подошёл ближе, нагнулся над серым листом бумаги, взял в руки его, перевёл глаза на мальчика, потом снова на бумагу.

С грубого, оборванного листа глядела на Андрея Ивановича девушка, та самая, что красовалась в золочёной раме наверху, в графских комнатах.

Тропинин тронул ладонью волосы мальчика.

— Успокойся, Вася.

От пережитого напряжения, от непривычной отцовской ласки всхлипнул Вася, бросившись к отцу.

Тропинин молча гладил его взлохмаченную, нечёсаную голову и что-то крепко думал своё.

Потом, как бы отгоняя привязавшуюся мысль, отстранил сына от себя:

— Ну-ка, Василий, пора на службу! Уже седьмой час!

Опомнясь, Вася побежал в сени мыться, а отец подобрал лист серой бумаги, подошёл к комоду, открыл левый ящик, вытащил оттуда несколько зарисованных листочков, присоединил к ним новый и всё вместе бережно сунул в карман.

В графском доме заведён строгий порядок. Каждое утро главный управитель должен докладывать графу обо всём случившемся и выслушивать распоряжения и приказания Ираклия Ивановича. И каждое утро Андрей Тропинин, выбритый, подтянутый, ровно в 10 часов нажимает дверную ручку просторного кабинета, где хозяин в расшитом пёстрыми шелками халате ожидает его за большим столом.

Несмотря на то, что молод граф, он самолично входит во все хозяйские и домовые дела, ведёт всему точный учёт, знает всю многочисленную свою дворню, сам назначает наказания провинившимся; поблажки людям не даёт, но нельзя сказать, чтоб жесток был чрезмерно или мучил людей, как другие господа, для собственного развлечения. Преданных слуг не оскорбляет никогда, а Андрея Ивановича, вольного человека, ценит особо.

Сегодня, как всегда, ровно в 10 часов Андрей Иванович стоит у двери кабинета, но, обычно спокойный, равнодушный в ожидании графских повелений, он сейчас озабочен, даже как будто взволнован. Протянул руку к двери, затем опустил её, потоптался на месте и, толкнув дверь кабинета, тут же остановился в нерешимости.

Граф был не один. На диване у стола в зелёном атласном камзоле с широким кружевным воротом, попыхивая из длинного чубука, сидел гость, двоюродный брат хозяина — Иван Алексеевич Морков.

— Иди, иди, Андрей Иванович, не смущайся. Иван Алексеевич не обессудит, что время пришло делами заниматься.

Тропинин подошёл ближе к столу, поклонился хозяину и гостю, развернул трубочку бумаги, которую держал в руке, и отчётливо, неторопливо начал читать.

Граф внимательно слушал, что-то занося в тетрадь, лежащую перед ним, а гость, зевая, отошёл к окну.

Прочитал Андрей Иванович свой доклад, выслушал графские приказания, пора бы, казалось, поклониться и оставить графа с гостем, а Тропинин медлит чего-то, нерешительно мнётся на месте. Видно, еще дело есть.

— Что, братец, имеешь сказать?

Андрей Иванович низко, просительно нагнулся перед графом, стараясь поймать его руку для поцелуя.

— Говори, Иваныч, смелее, в чём дело!

— С великой просьбой к вашему сиятельству! Тропинин вытащил из бокового кармана пачку каких-то бумажек.

— Извольте взглянуть ваше сиятельство, сына моего, Васьки, малевание.

Граф недовольно, брезгливым жестом притянул к себе листок грязноватой серой бумаги, небрежно отбросил его, взял другой, третий, затем повернулся в глубину комнаты, ища глазами своего гостя и в то же время любуясь собой в простеночном зеркале.

А гость, рассеянно, казалось, глядевший в окно, вернулся к столу и, нагнувшись над брошенными рисунками, стал внимательно их разглядывать.

Ираклий Иванович поднял лежащую около него узенькую пилочку, занялся тщательной отделкой своих ногтей, как будто забыв о существовании управляющего, и, наконец, снова обратился к нему.

— Чего же тебе надобно, в толк не возьму! Малюет твой Васька прескверно…

— Я думал просить ваше сиятельство, — отвечал, опустив глаза, Андрей Иванович, — отправить сына учиться художеству. Мальчишка вырастет, и из его шалости может для вашей милости толк получиться.

— Нет, как я погляжу, Иваныч, толку из этого не получится, а ежели я его к кондитеру в ученье отправлю, нашему Дормидонту в помощь, вот из этого, пожалуй, толк будет. Ведь ты знаешь, я великий охотник до сладенького. . Как ты полагаешь, Тропинин?

— Как будет угодно вашему сиятельству. Тропинин низко поклонился графу и, оставив на столе клочки бумаг, которые до сих пор так бережно хранил, поторопился к выходу.

Быстро прошёл малиновую, голубую и белую с золотом гостиную, миновал китайскую комнату и только на площадке парадной лестницы, тяжело дыша, остановился внезапно. Навстречу ему бежал кверху камердинер Пётр Сидорович, волоча за собой Васю. Огромное, распухшее, багровое ухо и заплаканные глаза говорили о короткой, но внушительной с ним расправе.

— Это что такое? — неожиданно громко для самого себя закричал Тропинин, готовый броситься на Петра.

— К графу сынка твоего веду. Сходи-ка в людскую сам полюбуйся, как он стену испакостил, — злобно бросил в ответ камердинер, однако выпустил мальчика из рук.

— Виноват, батюшка, меня сапоги поставили чистить, а я загляделся на Степана кучера, как он суп из чашки хлебает, и тут же на стене намалевал. И ведь похоже вышло, — заулыбался Вася, забывая и горящее ухо, и оскорбление, и страх.

— Нечего графа пустяками беспокоить. Я сам с Васькой поговорю, — и, круто повернув, потащил Тропинин сына за собой.

— У ты, проклятый! — чувствуя своё бессилие, зашипел ему вслед Пётр.

Когда дверь захлопнулась за управляющим, Иван Алексеевич покачал головой.

— Экой ты, братец, какой непонятный! Это не мальчишка, а клад. Будь он моим, я бы из него придворного живописца сделал. — Мой совет: отдай в ученье к художнику!

Полно тебе о мальчишке беспокоиться. Тоже художник-живописец выискался! И без ученья хорош! Давай-ка лучше к графине пойдём. Она, чай, с фриштиком заждалась нас.