С этой мыслью о Москве и в надежде на отдых, подгоняя своих чумаков, въехал Василий Андреевич в Тулу.

Однако достаточно было беглого взгляда на городские улицы, чтоб понять, что отдыхать здесь не придётся. Казалось, жители не жили больше в своих домах, чиновники не ходили в присутствие, купцы не сидели по лавкам. Все побросали свои обычные занятия и толкались на площади у губернаторского дома.

Какие-то люди показывались на пороге, кто-то говорил близстоящим, те передавали дальше, и слухи росли, тревожные, смутные, нелепые.

Наши войска оставили Москву. Французы идут по Калужской дороге.

Французы вошли в Москву.

Морковские возы остановились на площади против губернаторского дома.

Анна Ивановна с маленьким Арсюшей вышла из возка побродить по незнакомому городу, но быстро вернулась озабоченная, встревоженная, и Василий Андреевич не отпускал её больше от себя.

Город имел вид военного лагеря, казалось, вот-вот снимется с места.

А в сумерках на небе появилось огромное зарево. Никто из жителей не уходил с площади, дивясь жуткому зрелищу.

К вечеру стало известно: горит Москва. Неприятель подошёл к древней столице, и начались пожары.

В ту же ночь несколько тысяч семейств покинули город. Не успели выехать из Тулы морковские возы, как посланный графа догнал Тропинина и вручил ему приказ отправиться в далёкую Симбирскую губернию, в деревню Репеевку.

И снова потянулись морковские возы. Но ещё тяжелее, ещё труднее стал теперь путь. Раньше, до Тулы, Тропинин мог надеяться на отдых, впереди мерещилась Москва, работа, картины.

Теперь погибли все его надежды. Французы грабят и жгут Москву. В сожжённом городе не уцелеют, конечно, ни его личные произведения, ни картины великих мастеров, служившие ему образцами. Пожар Москвы был его личным безмерным горем.

Но Тропинин, ничем не выдавая своего настроения, спокойно и твердо продолжал вести обоз, ободрял чумаков, утешал замученную вконец Анну Ивановну, сам не зная покоя, обо всех заботился и всё устраивал.

Но едва только добрались до Репеевки, едва успели расположиться на отдых, как пришло новое, ошеломляющее известие: «Неприятель оставил Москву, Москва свободна», — и вслед за этим немедля, по приказанию графа, обоз двинулся в обратный путь.

Как ни старался Василий Андреевич представить себе сожжённую, разграбленную Москву, он этого не мог. Москва в его воображении была пёстрой, крикливой, с синими и золотыми главами церквей, с деревянными домиками, заблудившимися в зелёных тупичках и садах, Москва нарядная, шумная, весёлая — такая, какою видел он её в последний раз.

Когда, наконец, измученный нравственно и физически, с больной женой и Арсюшей на руках, он дотащился с вверенным ему обозом до того места, которое называлось Москвой, он увидел огромное обгорелое поле.

Кое-где чернели двух-трёхъярусные печи, громоздились одна на другую кучи мусора, зияли пустыми пролётами одинокие развалины. Только уцелевшие стены Китай-города, да Кремль, да единственный в мире храм Василия Блаженного указывали, что Москва всё же была и будет здесь.

Дом Пашковых, который Тропинин помнил великолепным и пышным, с бьющими фонтанами, с важными павлинами, выступающими по саду, и чёрными лебедями, плавающими в прудах, представлял теперь собою голый и страшный скелет.

Во рву у Кремля, в зелёной вонючей воде плавали и гнили кипы архивных дел. Вместо нарядно одетых барынь бродили по улицам странные фигуры. Посреди пустыря, бывшего когда-то людной улицей, Василий Андреевич остановился с удивлением. Перед ним шёл, размахивая руками, высокий человек, одетый в пёструю хламиду. Подойдя ближе, Тропинин разглядел потрёпанное, грязное одеяло, с дыркой посредине, сквозь которую высовывалась нескладная репообразная голова с парой жалких, слезящихся глаз, — то был пленный француз.

В дверях «благородного собрания» пристроилась лавчонка, где продавали лапти, кульки, верёвки, а в Охотном весь базар поместился на возах.

Графский дом Василий Андреевич застал в самом жалком состоянии, или, вернее, совсем его не застал. Главный дом сгорел дотла, уцелели только кое-какие флигели и службы. Ни графа, ни кого-либо из семьи не было в Москве, дворня разбежалась, и снова заботы и хлопоты всей своей тяжестью упали на плечи Василия Андреевича.

Москва наполнялась народом, московские жители неудержимо стремились к своим насиженным гнёздам. Найдя на месте обжитого деревянного, уютного дома, с большим двором, с садом, с конюшнями, банями, флигелями и флигельками, груду развалин, москвичи деловито принялись за восстановление разрушенного врагом.

Закопошились артели плотников и каменщиков; то там, то сям возникали ларьки и лавчонки; жизнь возрождалась, и к началу 1813 года в Москве едва ли не было больше народа, чем до нашествия Наполеона. Благодаря энергии и распорядительности Василия Андреевича семья графа Моркова находилась в более благоприятных условиях, чем большинство вернувшихся москвичей.

К моменту роспуска московского ополчения граф и семейство его могли въехать в собственный, заново построенный дом.

Недаром Ираклий Иванович каждому и всякому похвалялся, что покойная супруга принесла ему в приданое неоцененное сокровище — Василия Тропинина. На всех углах и перекрёстках, и в Английском клубе, и в гостиных граф рассказывал о своём художнике.

— Московская жизнь вошла в свою обычную колею. Барышни танцевали на балах. Старые и молодые господа играли в Английском клубе. Целыми семьями ездили друг к другу в гости. Завтракали, обедали, ужинали. И морковский дом был всегда полон народа.

Постоянными посетителями графа были: двоюродный брат Иван Алексеевич Морков и старые его приятели — Павел Петрович Свиньин и Пётр Николаевич Дмитриев.

После обильного завтрака гости перешли в жёлтую гостиную и в ожидании кофе лениво покуривали из длинных бисерных чубуков.

— Вы до сих пор не показывали мне этих портретов. Неужели и это работа Тропинина?

Свиньин подошёл ближе к стене. Из золотых рамок, повешенных рядом, глядели оба графа Моркова — Ираклий Иванович и Аркадий Иванович.

Свиньин не сводил глаз с них.

— Это, поверьте, изумительные вещи. Нет, граф, как хотите, а вы недостаточно цените вашего художника!

Графу только это и надобно было. Он с увлечением стал рассказывать в сотый раз о добродетелях Тропинина, об его неподкупной честности и распорядительности.

— А уж, если б не я, братец, не открыть бы тебе сей алмаз, — напомнил старые времена Иван Алексеевич двоюродному брату.

— Не мало я с тобой из-за него повоевал!

— Да уж, подлинно ваш человек заслуживает всяческого одобрения, — здесь Пётр Николаевич Дмитриев запнулся, посмотрел исподлобья на Ираклия Ивановича и закончил не без лукавства, — Тропинин, ваше сиятельство, заслужил у вас вольную. .

Граф недовольно поморщился, желая, видимо, прекратить не совсем приятный для него разговор, но Павел Петрович Свиньин с горячностью подхватил слова Дмитриева и стал доказывать необходимость отпустить на волю Тропинина.

— Такой человек навсегда сохранит преданность вашему дому и благодарность к бывшему господину и благодетелю.

— Грех держать в неволе человека, одарённого таким талантом, великий грех…

Граф то багровел, то бледнел; он доказывал, что Тропинину не худо живётся. На свои средства ему б не устроить такой мастерской, какую он имеет сейчас.

Но Свиньин с Дмитриевым только руками замахали.

— Да будь он вольный, ему тысячные заказы повалили бы.

— Я не отказываюсь, господа, я дам ему вольную…

— Да, дадите в зубы пирог тогда, когда зубов-то не будет.