Приезжий пан, серьёзный и весёлый, спокойно стоял посреди комнаты, как будто бы отдавая приказания.

А пан Волянский… Василий Андреевич ещё ближе пригнулся к стеклу. Пан Волянский, привязанный ремнями, распластался на диване, как будто внезапно лишённый мускулов; неподвижно и покорно лежали огромные руки и ноги, и весь пан был точно неодушевлённый предмет, мясная туша, одетая в мужское платье, и только багровое лицо всё пуще напрягалось, синело, становилось страшнее и ещё багровее от контраста с белой тряпкой, воткнутой в рот, как пробка во флягу.

Точно кукла, брошенная случайно, не то лежала, не то сидела в кресле пани Розалия. Её еще за несколько минут до того розовое, оживлённое лицо казалось теперь серым, полинявшим, неживым. Пышно завитые волосы опали и влажными прядками прилипли ко лбу.

Из-под диванов, столов и кресел выглядывали обезумевшие от страха лица гостей, не пытавшихся сопротивляться, и только один Демосфен из Деражни, напрягая богатырские мышцы, ворочая белками, стремился сорвать с себя опутавшие его верёвки.

Василий Андреевич отодвинулся от окна. «Что это? Что?» — бормотал про себя. Мелькнула догадка: «Кармалюк?» Ясно и отчётливо сознание ответило: «Кармалюк».

Желая доставить удовольствие брату Аркадию Ивановичу, граф привёз к нему своего Тропинина, чтобы тот в сотый раз пересказал о приключении у пана Волянского.

Тепло и уютно в небольшой столовой. Зимнее солнце играет то на отполированной поверхности ореховой рамы, окаймляющей зелёную штофную обивку стены, то на гранёном хрустале графинов. Оба графа, попивая из старинных серебряных кубков темножёлтое бессарабское вино, не устают выспрашивать у Василия Андреевича все подробности нападения Кармалюка.

— Так ты говоришь, старый Волянский, что твой красный шар, чуть не лопнул? — И тучное тело Ираклия Ивановича трясётся от смеха, а на глазах выступают слёзы.

— Экой ты, братец, право, счастливец, что такое представление сподобился видеть! — не шутя завидует Тропинину сухощавый и подвижной Аркадий Иванович.

И Тропинин в сотый раз пересказывает, как лежал и как сидел тот или иной из гостей пана Волянского.

Быстро бежит время за чаркой вкусного вина. Спряталось уже солнце, и на бледносером фоне неба темнеют деревья парка, лениво подставляя порывам ветра свои оголённые сучья и ветки.

Ираклий Иванович выглянул в окно.

— Дело уже к ночи идёт, и не худо бы поторопиться в обратный путь, но не хочется выходить на сырость и холод.

— Делать, однако, нечего. Ираклий Иванович никогда надолго не оставляет свой дом.

Когда лошади, спотыкаясь и скользя по обледенелой земле, въехали в лес, стало уже совсем темно. Ираклий Иванович, укутавшись в тёплую шубу, покачивался на мягких подушках кареты, а Тропинин, выряженный в ливрею выездного лакея, зябнул на козлах. Граф вспомнил об этом и, отодвинув занавеску, позвал:

— Садись-ка сюда ко мне, Василий Андреевич, а то застынешь.

— Ваше сиятельство… — смутился Тропинин.

— Ничего, братец, чужих ведь нет, не робей!

Усаживаясь в карету рядом с графом, Василий Андреевич приготовился снова рассказывать успевшую ему надоесть историю, но изрядное количество выпитого вина, покойная и удобная езда усыпили графа, и Василий Андреевич услыхал мерное посапывание Ираклия Ивановича, сопровождаемое тонким посвистом.

«Не худо бы было и мне вздремнуть», — успел только подумать Василий Андреевич, как карета от неожиданного толчка разом остановилась.

Кто-то настойчиво стучал с одной и другой стороны в дверцы экипажа.

Василий Андреевич оглянулся в окно и. . отшатнулся. Тёмные, хорошо знакомые глаза застыли в стекле. Изумление, укоризна, радость и испуг, сменяясь, мгновенно промелькнули в них.

«Прокоп!» — чуть было не вырвался крик у Тропинина, но злополучный доктор Московского университета не услыхал бы этого крика, так как он был уже на коне и мчался к лесу.

Однако кто-то ещё настойчивее продолжал стучать в противоположную дверцу.

— Ваше сиятельство, проснитесь! — осмелился разбудить графа Тропинин.

— А что, что тебе надобно? — Ираклий Иванович не понимал спросонок, что случилось.

Под нажимом чьей-то сильной руки дверца подалась, распахнулась, и на месте её выросла громадная фигура в красной свитке. В внезапно вытянувшейся руке заблестела сталь пистолета.

— Давай гроши! — не громко, но внушительно прозвучало в насторожившейся тишине. — Я — Кармалюк.

— Кармалюк? — пронзительно закричал Ираклий Иванович.

Чтобы Кармалюк, тот самый Кармалюк, которым час тому назад он чуть не восхищался, напал на него, — это казалось графу немыслимым, чудовищным, почти святотатственным. — Вот ты какой, Кармалюк!

Обида, изумление, негодование, тесня друг друга, душили графа.

Кармалюк, не меняя положения направленной руки, пристально вглядывался вглубь кареты.

— Оце ж й ти, хлопче, тут! — Кармалюк опустил руку.

Граф быстро взглянул на Тропинина «Не было ли здесь уговора, не предал ли его разбойнику крепостной?» — Но спокойствие и неподвижность Василия Андреевича рассеяли подозрения графа.

— Це, я бачу, твий крипак? да вин в повази у тебе, — продолжал Кармалюк, почти дружелюбно разглядывая графа, — с тобой рядком сидить. Оце мени по сердцю!

И Кармалюк неожиданно хлопнул по коленке Ираклия Ивановича.

— Бачишь, пане, не такий страшенный чорт, як его малюют. Дякуй[16] твоиму хлопу, вин тебе спас. Мени и грошей твоих не треба. Другий выкуп з тебе визьму. Нехай вин з мене малюнок зробить, як обещався! Дуже хочется соседних панив порадовати — подарок им от друга Кармалюка послати.

Граф пришёл в себя от внезапного потрясения. Мысль, что его художник напишет портрет страшного разбойника, показалась ему чрезвычайно забавной.

Ираклий Иванович развеселился.

— Ничего не имею против! Пусть пишет!

— Але не зараз, не середь лиса! Я до вас пойду! Будете Кармалюка гостем иметь.

Ираклий Иванович, дивясь на незваного гостя, восхищался его смелостью.

— И ты не боишься ехать ко мне в усадьбу, доверяешь мне?

— Ни, ни боюсь. С Кармалюком, пане, шутки погани. Коли станового покликать схочешь, не только тебе в живих, места, где дом твой стоить, и того не буде!

— Не пугай, не пугай, — захохотал вдруг Ираклий Иванович. — Граф Морков Измаил брал, Очаков брал, никого не боялся и теперь не боится, но и гостей своих не предаёт…

— Оце и добре, — оборвал его Кармалюк. — Нема чого дарма час тратить! Идымо, аде почекайте трошки![17] — И, соскочив с подножки, он бросился в темноту, крича что-то хлопотавшим у лошадей фигурам.

Тотчас же граф и Тропинин услыхали удаляющийся конский топот, тихое ржание и затихающие людские голоса.

Через час граф Морков в сопровождении разбойника Кармалюка и своего крепостного художника въезжал к себе в усадьбу.